Близко к сердцу. Истории кардиохирурга

На следующий день в рентгеноперационной на место бляшки филигранно установили стент. Просвет артерии был полностью восстановлен, и, если присмотревшись, не заметить тонкую сеточку металлического каркаса, я бы сказал, что у пациента нет и никогда не было атеросклероза. Утром его в отличном самочувствии перевели из кардиоблока в палату.

А через час я уже методично надавливал ему на грудную клетку, проводя непрямой массаж сердца. Когда сердце удалось запустить, ЭКГ показала крупноочаговый инфаркт по передней стенке левого желудочка.

– Тромбоз стента, – сказал реаниматолог, рассматривая вздыбленные кошачьи спинки на кардиограмме.

– Наиболее вероятно да. Редкое, но возможное осложнение, – ответил я в расстроенных чувствах. – Хорошо ещё, что нам удалось его завести.

Пациент оставался нестабильным, подавать его на коронарографию было опасно, мы провели системный тромболизис и ждали стабилизации состояния. Наконец, через несколько часов, в окружении мониторов больного подняли в рентгеноперационную, увидели на экране наполовину размытый тромб. Коллеги установили в зону тромбоза ещё один стент, но драгоценное время ушло, большой инфаркт состоялся.

Через полчаса после повторного стентирования, несмотря на долгую и упорную реанимацию, мужчина скончался.

Придя в ординаторскую, я долго вертел в руках мобильный телефон. Совсем недавно я сообщил жене хорошие новости о переводе супруга в палату. Теперь предстоял совершенно другой разговор. Яркое зимнее солнце заливало помещение, по железному карнизу методично отстукивали падающие с крыши капли. Природа поворачивала на весну.

– Интересно, какая сейчас погода в их городе, кажется это Кострома или Иваново, – подумал я и понял, что оттягивать время не имеет смысла.

Несколько длинных гудков сменились бодрым женским голосом.

– Слушаю, Алексей Юрьевич!

Я посмотрел на историю болезни, где записаны имена родственников:

– Анна Владимировна, у меня для вас очень печальная новость. К сожалению, у вашего мужа развился послеоперационный инфаркт, и мы не смогли его спасти. Полчаса назад он скончался.

Несколько секунд тишины сменил непонятный грохот, потом треск и шипение, и снова оглушительная тишина.

Я подождал несколько секунд.

– Анна Владимировна, вы меня слышите?

Никто не отвечал.

Вдруг словно издалека я услышал детские голоса.

– Аня Вадимиловна упала.

– Ане Вадимиловне плохо.

И следом громкий детский плач, как будто прямо здесь, в моём кабинете.

Я сидел, не зная, что мне делать и чем я могу помочь в данной ситуации. Несчастная потеряла сознание и упала на пол, телефон отлетел в сторону, и, похоже, взрослых в ясельной группе кроме неё не было.

– Надо было сказать, чтобы она присела, ведь так делают в фильмах перед тем, как сообщить плохие новости, – пенял я себе, чувствуя, как холодеют руки.

Тем временем в трубке послышались взволнованные женские голоса, застучала мебель.

– Анна Владимировна, что с вами? Наташа, принесите стакан воды!

Плачущих детей начали успокаивать и выводить в другое помещение.

Я стал невольным свидетелем происходящего за сотни километров, не в силах участвовать в развитии событий.

Телефон отлетел под диван, и о нём никто не знал. Я нажал отбой, чтобы через десять минут перезвонить снова, узнать, что Анна Владимировна пришла в себя и рыдает, объяснить директору механизм организации похорон. Отключившись, я ещё долго сидел, смотря в одну точку. В голове звучал детский плач.

Что я точно не могу себе представить, так это работу в детской кардиохирургии или, например, онкологии. Там смерть предстаёт в своей самой безжалостной роли. Ведь каким бы это утверждение ни казалось спорным, во взрослой медицине смерть может иметь небольшой налёт милосердия. Про умершего девяностолетнего старца говорят: «Ушёл с миром, смерть пощадила его». В педиатрии никакого милосердия у смерти нет.

Только боль и чувство глубокой несправедливости. Однажды я летел в самолёте на международный кардиохирургический симпозиум, рядом со мной сидел доктор, оперирующий на сердце в детском отделении. Мы разговорились, он рассказал о тяжёлых детских пороках, многие из которых буквально несовместимы с жизнью, от этого отделение преследует высокая послеоперационная смертность и большой процент осложнений. Слушая его рассказы, я думал: «Слава Богу, что я оперирую взрослых». В последующие дни я не раз наблюдал, как он доставал вибрирующий мобильный, погрустневший, пробирался между кресел к выходу из зала и, невзирая на дорогой роуминг, подолгу разговаривал с родственниками. Объяснял, почему чьему-то сыну или дочери стало хуже, в связи с чем не действуют самые современные препараты и какие остаются варианты лечения.

Я не уставал поражаться постоянной вовлечённости в процесс и уровню эмоционального напряжения. Если среди нас и есть герои, то это детские кардиохирурги.

Но даже если исключить особенности профессии, дыхание смерти приходилось ощущать где-то рядом почти каждому из нас. Для этого совсем не обязательно быть героем.