Блокада. Книга 5

Поскребышев был уже в приемной, он покинул бомбоубежище несколько раньше Сталина и теперь встречал его у входа в кабинет.

– Сведения о разрушениях есть? – спросил Сталин.

– Еще не поступали, – ответил Поскребышев. – Отбой дала только сейчас.

– Хоменко – к телефону, – приказал Сталин, открывая дверь в примыкавшую к его кабинету комнату, где стояли кровать, небольшой стол с телефонами, параллельными тем, которые были установлены в кабинете, и вешалка. Он снял шинель и ушанку, повесил их на вешалку и, вернувшись в кабинет, увидел, что Поскребышев все еще там.

– Я просил вызвать к телефону Хоменко! – недовольно повторил Сталин и направился к длинному столу с картами.

– С тридцатой армией связи пока нет, – виновато ответил Поскребышев, – я сразу же, когда пришел…

– Жукова! – не оборачиваясь, прервал его Сталин.

Через несколько минут Поскребышев доложил, что командующий Западным на проводе.

– Что нового, товарищ Жуков? – спросил Сталин, и казалось, что нарочито спокойным тоном, каким он говорил это, ему хотелось стереть из памяти Жукова те, другие слова, произнесенные им совсем недавно. – Я понимаю, что прошло немного времени, – продолжал он. – Но мне пока не удается соединиться с Хоменко. Я хотел сказать ему то, чего он заслуживает. Но, может быть, вы знаете…

– По моим данным, Хоменко продолжает отход к Волге. Южнее Калинина, – сказал Жуков.

– Значит… бегство?

– Товарищ Сталин, – громко сказал Жуков, – противник бросил против тридцатой не менее трехсот танков. Вам известно, сколько машин у Хоменко?

Да, Сталину это было известно. Всего пятьдесят шесть легких танков со слабым вооружением. Но вопрос Жукова прозвучал упреком, и Сталин уже резче сказал:

– О превосходстве противника в танках я осведомлен не хуже вас. Но… – Он сделал невольную паузу и глухо закончил: – Но позади – Москва…

– Я знаю это, товарищ Сталин, – спокойно ответил Жуков. И добавил: – И Хоменко знает. Я хочу внести предложение.

– Какое? – поспешно спросил Сталин.

– Передать тридцатую армию из состава Калининского фронта мне.

– Но это же расширит линию обороны Западного фронта, – с сомнением произнес Сталин. – Или у вас положение стабилизируется? – В его голосе прозвучала надежда.

– О стабилизации пока не может быть и речи, – ответил Жуков. – Идут отчаянные бои.

– На каких участках?

– Основной удар противника принимают на себя стрелковые дивизии – триста шестнадцатая генерала Панфилова, семьдесят восьмая генерала Белобородова и восемнадцатая генерала Чернышева. Упорные бои ведут наши танковые бригады и кавалерийский корпус генерала Доватора. Перевод в состав Западного фронта тридцатой армии даст нам большую свободу маневра.

– Хорошо, – после короткого молчания сказал Сталин. – Сегодня вы получите приказ.

Он положил трубку и вернулся к столу с картами.

Из районов Истры и Волоколамска танковые бригады немцев рвались к Москве. От того, выстоят ли перечисленные Жуковым дивизии, зависела судьба столицы…

Был ли прорыв, осуществленный немцами 16 ноября, полной неожиданностью для Сталина? Застал ли он его врасплох так же, как не предвиденное им вторжение гитлеровских войск 22 июня? Свидетельствовал ли вырвавшийся из глубины его души трагический, исполненный глубокой горечи вопрос Жукову: «Вы уверены, что мы удержим Москву?» – о том, что перед лицом грозной опасности Сталин потерял самообладание?

Нет, такое утверждение было бы неправильным.

Опыт уже несколько месяцев длившейся войны подсказывал Сталину, что достигнутое в первых числах ноября относительное равновесие сил под Москвой лишь временное, что рано или поздно противник возобновит свое наступление, снова попытается прорваться к столице.

Однако тот факт, что впервые после смоленских боев врага удалось остановить на главном, решающем направлении, вселил в душу Сталина скорее подсознательную, чем основанную на реальном анализе ситуации, веру в то, что упреждающим ударом можно резко склонить чашу весов в пользу Красной Армии. Но упреждающего удара не получилось. А проведенная по настоянию Сталина перегруппировка резервов ослабила армии Жукова. И день 16 ноября преподал Сталину новый горький урок.

И тогда медленно, но неуклонно происходившие сдвиги, изменения в его, казалось бы, раз и навсегда отлитом, непоколебимом характере дали о себе знать воочию.

…Пройдут годы, красное знамя Победы взовьется над берлинским рейхстагом, благодарное человечество будет славить великий советский народ… А народу этому придется поднимать свою страну из руин и снова, как в начале тридцатых годов, отказывать себе в самом необходимом, чтобы укрепить и умножить силу и мощь своей Родины. По-прежнему во главе партии и народа будет стоять Сталин. И противоречия характера его, казалось бы стертые войной, оживут снова…

Но все это будет потом.

А сейчас он страстно желал получить поддержку, помощь, совет, это и вызвало немыслимый для прежнего Сталина вопрос о судьбе Москвы…