Блокадные нарративы

Двойною жизнью мы сейчас живем:в кольце, во мраке, в голоде, в печалимы дышим завтрашним, свободным, щедрым днем,мы этот день уже завоевали[370].

Такой прорыв сквозь время, выраженный не в пространственных, а во временны́х понятиях, оборачивается предчувствием конца блокады. «Февральский дневник» полон экскурсов в будущее, из которого настоящее видится кульминационным моментом; в этом будущем город украшен памятниками тем, кто высматривал пожары с крыш ленинградских домов. Повторяющиеся изображения будущего, в которых блокада становится частью воспоминаний, позволяют поэтессе избегать заметной в начале поэмы инерции: она открывается статичной сценой, рисующей онемевшую от горя поэтессу, которая сочувствует другой – такой же, как и она сама, – ленинградской вдове. Для обеих женщин, ожидающих окончания ночи, время течет бесконечно долго, и эта длительность передается посредством звука метронома и образа горящей свечи:

Мы съели хлеб,

что был отложен на день,в один платок закутались вдвоем,и тихо-тихо стало в Ленинграде.Один, стуча, трудился метроном…И стыли ноги, и томилась свечка.Вокруг ее слепого огонька

образовалось лунное колечко,похожее на радугу слегка[371].

Финальная сцена поэмы рисует будущую встречу жителей города и освобождающих их солдат. Тем самым то, что с точки зрения сегодняшнего дня блокады кажется пассивным стоицизмом, в будущем должно быть воспринято как важный вклад в освобождение города.

Восприятие теперешних страданий как мужества, в честь которого поставят памятники, наиболее ярко проявляется в стихотворении осени 1942 года «Ленинградская осень». Как и «Февральский дневник», оно открывается мрачной статичной сценой: наблюдая за истощенными людьми, которые несут домой связки досок из разрушенного деревянного дома, поэтесса словно бы лишается голоса, осознавая невозможность их утешить. Только путем проецирования себя в воображаемый музей будущего, где эти дрова уже давно превратились в пепел, ставший священной реликвией, она может найти смысл и цель настоящего: это акт самопожертвования, который будет вдохновлять следующие поколения («мы чтим тебя, священная зола / из бедственных времянок Ленинграда»). Образы распятия, возникающие в стихотворении, еще сильнее, чем в «Разговоре с соседкой», подчеркивают религиозный подтекст темы жертвенного страдания и искупления:

Вот женщина стоит с доской в объятьях;угрюмо сомкнуты ее уста,

доска в гвоздях – как будто часть распятьябольшой обломок русского креста.

Берггольц читала «Ленинградскую осень» по радио 22 ноября 1942 года и сама характеризовала ее как «рационалистическую» и «холодноватую», отметив, впрочем, положительную реакцию слушателей:

Дошло, дошло самое главное, – величие собственного – нудного, серого, тяжелейшего бытия, «Выходит ведь, что мы и в самом деле герои», – как сказала контролерша и домработница В.К. и многие-многие другие[372].

Как показывают приведенные примеры, переход в воображаемое будущее дает временную передышку от бесконечного настоящего, где бедствия и лишения блокады отступают, становясь воспоминаниями о далеком прошлом. Берггольц представляла конец блокады мгновенным переходом от войны к миру: именно так этот момент отражается в стихотворении декабря 1941 года «Разговор с соседкой»:

И какой далекой, давней-давней

нам с тобой покажется войнав миг, когда толкнем рукою ставни,сдернем шторы черные с окна[373].

Это момент, знаменующий кульминацию рассказа о блокаде; после этого – только победа. Однако для Берггольц после этого еще следует борьба за то, чтобы вообразить собственное будущее. В мае 1942 года она запишет в своем дневнике, что жизнь ее закончится вместе с войной – она признает необратимость смерти своего мужа, Николая Молчанова, только после победы:

Я умру в первый день окончания войны, в первый день мира, потому что его не будет, и это будет означать, что его никогда не будет[374].

После блокады