Боец тишины

Старый полковник сотряс воздух крепко сложенным кулаком. А я сжал челюсти так, что желваки ходуном заходили. Нет, я не отзовусь. Я ведь… Я так устал, что – теряю облик. Несмотря на все мои волевые усилия, мое лицо – меняется. Мысли не концентрируются и, не зависимо от моих команд мышцам, скулы неумолимо заостряются, кончик носа задирается вверх, челюсть задвигается назад, а брови и верхняя губа – опускаются вниз… А главное, – мои глаза… Светлый и открытый взгляд веселого молодца Славы Соколова становится – сосредоточенным и жестким взглядом не столь молодого “волка”. Нет, в своем виде мне Снегиреву показываться никак нельзя – ведь этому суровому диверсанту не известно, что я не обычный боец-“волк”, а боец тишины высшего уровня – “волк”-“оборотень”… глумливый, как бес, и бесцветный, как белая бумага. Только мои мысли имеют окраску – они, как цветные карандаши, хранящиеся у меня не в коробке, а в голове. Ими я всегда могу раскрасить лицо точно так, как того будут требовать обстоятельства или Игорь Иванович. А главное, – я из тех, кто меняет не только тело, но и – душу, и – мышление. И об этом знает только Игорь Иванович. Он один знает, что я – это я. А полковник Снегирев считает, что я – Слава Соколов… такой добрый диверсант… такой боец с улыбкой Гагарина и трудолюбием Золушки.

– Черт бы этого парня побрал! Проскользнул, видать… Не зря, видно, Игорь Иванович из-за него все с ног на голову поставил… Проскользнул! Больно шустрым стал, как до ужина дело дошло. Еще бы – не заголодаешь здесь. К ужину и я не дурак поспешить. Хоть бы догадался парень эту лапшу сварить отдельно от этой тушенки. А нет, не догадается – бухнет все в котел – и делу конец. А надо… Да, сначала лапшу надо в кастрюле сварить, а после – на сковороде зажарить, заодно с мясом… Точно… Тогда лапша, пропитанная бульоном, не только пахнуть специями будет, но и на зубах хрустеть… Да еще бы хлеба с маслом… И сахара бы с чаем и с лимоном еще хлебнуть… А после – и водочки! Кристальной да чистой… с огурчиком и черным хлебом…

Полковник с довольным видом хлопнул себя по выставленному вперед брюху и двинул к выходу. Перечисляя мечты о любимых блюдах, он бурчит и мурлычет, как скрещенный с самосвалом кот. Так у него повелось – с людьми полковник мало говорит, а с собой – много. Занятный он мужик – за ним и просто, интереса ради, последить можно. Забавит он меня изрядно. Но мне сейчас не до веселья. Задач и забот у меня по горло, а времени… Мне время, как всегда, позарез нужно, а его у меня, как назло, – нет никогда. Я вслушался в отдаляющиеся шаги, выпутался из электро-паутины, слетел на пол и потащился следом за Снегиревым. Выжимал он меня в течение всех суток так же безжалостно, как лимон, – и выжал. Сдавил тяжелой рукой и отправил в рот, не кривясь. Так что теперь, вырвавшись из его мертвой хватки, я встал возле двери, кислый, как выплюнутая им лимонная корка.

Эх, Игорь Иванович, не вовремя вы меня из Берлина вытащили! Знаю, что дела англичан горячими кострами горят и холодные тени мне под ноги бросают, но – не вовремя вы меня из Берлина отозвали!

Я выглянул тайком из темноты, вдохнул чистый воздух с горьким дымом догорающей сигареты и огляделся тихонько. Вдали виднеется лучик белого света – Снегирев в пролеске бродит, собирает что-то под сосной… видно, – шишки. Это он о жене заботится – болеет она у него постоянно и поделки мастерит из всяких таких штук вроде шишек. Жена у него – подруга боевая, верная и преданная. Она с ним вместе по всем горячим точкам моталась – по всем, в какие она только могла попасть… в какие ей только разрешали поехать. Вот и подцепила где-то там чужеземную заразу какую-то… вот полковник и старается ее болезнь долгую скрасить хоть как-то – он никогда ее мучений из головы не выпускает. Да, они друг о друге много думают. А я… Я о многом думаю… в основном, – о себе, о своей стране и о своей службе. У меня ведь нет ничего, кроме страны, и никого, кроме командира, – Игоря Ивановича. Я пережал окурок пальцами, гася дымящий огонек, положил в пустой подсумок. Прикрыл рукой пламя, прикурил еще одну сигарету. Закрыл люк, закрутил вентиль, и всмотрелся в затянутые тучами выси. Видно, будет гроза… видно, от этого гнетет так тягостно.