Боевые паруса. На абордаж!

– Это оттого, что ты не семейный человек. Трубка – отличный повод побыть одному. И мне и ей. Хорошо, ныне табак вышел из моды, и дамы больше не дымят. Я вот выколочу трубочку, набью, разожгу, пущу пару колечек… А ты будешь скучать.

– Почему? Я буду сад разглядывать.

Тем более посмотреть есть на что. Спрятанный за глухой каменной оградой уголок рая… Жар иссушенного солнцем камня вокруг – а внутри тот же камень орошает струйка воды, торжественно бьющая в небольшом фонтане, обегает забор, роняет капли на корни апельсиновых деревьев и кустов шиповника. Последние хитро расположились вдоль ограды – и воду проще подвести, оперев на продетые в отверстия в камне рейки, а красавцы в охотку служат стражами. Попадешь к ним в шипы – не вырвешься.

В садах у герцогов розы и мрамор, у Санчо шиповник и дерево. Но прохлада – та же.

– Кстати, почему не розы?

– Не знаю, – Санчо отвлекся от раскуривания трубки. – Мне эти больше нравятся. Может, тем, что ничего не прячут, сворачиваясь в бутон, а раскрываются до донышка.

На крыльце появилась сеньора Эррера. Та же, да не та – не только детей приодела, но и сама нарядилась. Платье – того самого цвета, который англичане нахально прозвали елизаветинским – отделано по рукавам желтым шнуром. Сверху сюрко с широкими прорезями. Очень ярко! Впрочем, не ярче жемчужной нитки на шее и светлой улыбки.

– Ну, вы и красавица, донья Марина! – Диего игру на виоле руками изобразил.

– Красавица, – подтвердил Санчо, – а как иначе?

«Красавицу» его жена приняла как должное, но титул отвергла.

– Вот никакая я не донья. И хорошо, между досок себя зажимать не надо и вечный траур не обязателен. Зато родила шестерых, и все живы.

– За что я тебя и люблю, – заметил Санчо. – Ну что, к столу?

Увидев который, Диего только руками развел.

– Я столько не съем. Саранча сильна только числом.

– Ничего, помощники найдутся… Аж шестеро. В этом доме вкусненькое не залеживается.

История пятая,

в которой доходят вести о городской охоте

Раньше дочь всегда провожала отца на службу. Ладошкой из окна помашет – уже радость. Но времена поменялись, и теперь Хорхе, прежде чем направить свои стопы в присутствие судебное, заглядывает к дочери в комнату. Тихо, стараясь не звякать эспадроном и не топать слишком громко. Пусть Бланка уверяет, что девочке хоть из пистолета над ухом пали, все одно – не добудишься. За день так устает, что могла б свалиться на пол или даже на землю – и не заметить отличий. Постель для нее место, где можно наконец позволить ногам подкоситься и векам – рухнуть на глаза. И, переделав все, что должно, – пропустить ускользнувшую сквозь пальцы мелочь. Например, не воткнуть в подушечку иголку. И оставить на столе лист бумаги in octavo с несколькими неровными строчками.

Это нехорошо, дочь всегда настаивает, что ее комната – только ее, «не трогайте ничего, пожалуйста», «ваш порядок и мой различаются, как кастильский и арагонский: слово одно, содержание разное», «сама все уберу, вот сейчас», но дон Хорхе не устоял. Прочел, не без труда разобрав угловатый почерк. Зря, разумеется, – такие грехи редко проходят без наказания здесь и сейчас.

Еще один взгляд – даже сейчас, у спящей, лицо не кажется беззащитным. Зато во сне ее оставляют заботы, и лоб не морщится вечной вертикальной складкой, а брови не собираются к переносице. Возможно, будь у девочки другой характер, она даже казалась бы красивой.

Но – пора идти. Протез не подвел, удалось выйти без скрипа и стука и бесшумно притворить за собой дверь. А культя поболит да успокоится.

Дочери избежал, зато жене попался. Поспешно, словно желая пригладить короткий ежик волос, провел рукой по лбу вверх, стирая предательский пот.

– Спит, как солому продавши, – сообщил, – аж завидно. А еще новое написала. Готов поспорить, это будут петь…

Бланка молчит. Еще и руки за спину, и подбородок кверху. Красивая, конечно, но прелестью грозового облака. Приходится виниться. Не то и громы не замедлят.

– Нехорошо, понимаю. Руфинита столько просит к ней не входить… Но я теперь дочь совсем не вижу. Даже спящей…

– Не видишь? – удивилась Бланка. – А на службе?

– Это другое. Не то! Даже когда обед приносит, все равно: треугольник юбки, треугольник мантильи. Все – работа ткача, белошвейки, кружевниц… А от своей кровиночки разве голос.

Боль – плата за ловкость – отошла. В парадной можно и поскрипеть.

– А ведь ты ее ревнуешь, – заметила Бланка, – потому и жениха не ищешь. Не хочешь отдавать чужому парню свою кровиночку.

– Она сама не хочет, – развел Хорхе руками, – пишет: «Выйти замуж? Вот совет! Мне не надо мужа, нет!»

– Найдешь хорошего человека – захочет. Кого она видела? Пикаро на рынке? Отставную солдатню в присутствии? Да если к ней под окошко, за неимением балкона, заявится толпа красавчиков, распевающих чужие песни….

– То она может и удивить тебя, Бланка. Умным и храбрым девочкам часто нравятся мужчины, у которых ни мозгов, ни души, только смазливые рожи. Их истории я узнаю из дел. И это меня все больше волнует.