Бог, мистер Глен и Юрий Коробцов

Здесь все было по-другому. Перегородка между комнатами сломана. Фотографий на стенах не было. Только над столом укреплен небольшой портрет Ленина. Обеденный стол стоял посредине комнаты, а к окну был подвинут другой — огромный, сколоченный из грубых досок, он весь был завален бумагами. Кровать стояла возле этого стола, и на ней тоже были разбросаны бумаги. В комнате царил беспорядок. И сам Пал Самсоныч изменился. Не то чтобы он сильно постарел, но как-то опустился и не заботился о том, как выглядит, — давно не брился, рубашка на нем была мятая.

Он точно угадал, о чем я думаю, и сказал:

— Времени у меня, Юра, осталось мало, а надо успеть сделать много. Писарем заделался, сижу вот вспоминаю, что в жизни со мной было. Так что, бывает, и поесть некогда, не то что побриться. А сегодня вот из-за тебя не работаю. Ждал… Рассказывай.

Я коротко рассказал ему свою легенду. Он молча слушал. Казалось, ничто его не удивляло.

— Помнил всюду родину, родной свой Ростов? — улыбнулся он, выслушав мой рассказ.

Я кивнул.

— И родина тебя помнила — оттого вы снова и встретились. Верно?

Я снова кивнул.

— Главное, Юрочка, жить по правде, тогда через все беды чистый пройдешь, — сказал Пал Самсоныч. — Ты небось не помнишь, как меня еще перед войной посадили?

— Почему не помню? Все помню! Расскажите, как это случилось! — воскликнул я, радуясь, что разговор уходит от моего рассказа.

— Работал тогда у нас на заводе один негодяй. Стал я его на чистую воду выводить, а он в ответ оклеветал меня. Только перед самой войной выпустили. Сидел-то я не в Ростове. Только собрался домой — война. Я сразу в военкомат. Отвоевал все четыре года и невредимый вернулся. А негодяй тот сгинул в подвале под бомбежкой. Да, Юрочка, на неправде далеко не уедешь. Поверь мне!

Это его "поверь мне" прозвучало как прямое предостережение человека, знающего про меня все. " И тут я поступил как трус, как самый последний трус.

— Пал Самсоныч, простите меня, но мне нужно уходить. Меня ждут… ребята, — сказал я.

Он не удивился и не стал уговаривать остаться.

— Дело, Юра, всегда прежде всего, — сказал он с доброй улыбкой и протянул мне руку. — Ведь не последний раз видимся, еще наговоримся досыта. И ты не стесняйся, если совет какой нужен или помощь, иди ко мне.

До позднего вечера я бродил по улицам города, не замечая, где нахожусь, не ощущая времени.

Наверное, каждый человек однажды спрашивает себя, по правде ли он живет. Тому ли богу молится? Не ведет ли избранная им дорога к пропасти? Я впервые спросил себя об этом после встречи с Пал Самсонычем. Конечно, ответить ясно и твердо на этот вопрос я тогда не мог. Но если он — этот вопрос — задан, от него уже нельзя отмахнуться, он словно становится твоим судьей, который рано или поздно свой приговор объявит.

Я думал, думал… В чем моя правда? Когда-то у меня был бог — тот недоступный, библейский, была вера в него, которая требовала, чтобы я был лучше. Мистер Глен однажды разрушил и моего бога и мою веру. Он заставил меня поверить в то, что было его верой, и теперь мы с ним служим Америке — я дал присягу.

Мистер Глен говорил, что Америка — сама справедливость, сама свобода, само могущество и она хочет спасти человечество от опасности коммунизма. Но тогда моим врагом номер один является Пал Самсоныч? Мой бригадир Алексей? Они — коммунисты, и я обязан с ними бороться. И для этого меня обучили стрельбе из любого положения.

Тут я вспомнил про яд и точно на стену наткнулся. Стою на перекрестке, меня толкают прохожие, а я двинуться с места не могу. Перед глазами разъяренное лицо мистера Глена, в ушах искаженный злостью его голос: "Я создал тебя из дерьма и в одну минуту могу превратить снова в дерьмо!.."

Я должен быть благодарен своей памяти за то, что она из своих тайников выбросила именно это воспоминание. Нет, нет, тогда я еще ничего не решил, я еще не отрекался от своей присяги, но я уже твердо знал, что никакая сила не заставит меня стрелять в Пал Самсоныча, в тех людей, которые меня здесь окружают.

5

Кажется, французы говорят, что первое сомнение — это первый шаг или к правде, или к еще большей лжи. Куда я делал этот свой первый шаг, я тогда еще не сознавал.

Вот уже две недели я выполнял сменную норму наравне со всеми, а два раза у меня были лучшие в бригаде показатели. Я видел, что ребята радуются моим успехам.

Никогда не забуду, как после смены, когда у меня впервые оказалась лучшая в бригаде выработка, всегда мрачноватый Кирилл вдруг сорвал с головы замасленную кепочку, швырнул ее на пол и крикнул:

— Ребята, среди нас человек рождается!

Жизнь учит каждого человека. Меня — тоже. Рассказать об этом означало бы поведать о каждом дне моей жизни, а такому рассказу не было бы конца.

Я хитрил с самим собой и все откладывал и откладывал отправку открытки. "Я напишу, — уговаривал я себя, — когда действительно крепко встану на ноги". Последним сроком я назначил день получения советского паспорта. Конечно же, именно это и явится самым бесспорным свидетельством моего глубокого и прочного внедрения в советскую жизнь.