Богач, бедняк

Бейнбридж прочитал, снял очки и устало протер глаза.

– Боже мой! – Он вернул бумагу Томасу, словно боялся, что если она еще минуту полежит на его столе, то навсегда застрянет в школьной документации.

– Вы по-прежнему хотите держать парня у себя? – спросил напрямик Томас.

– Конечно, это меняет дело, – сказал Бейнбридж. – Существенно меняет.

Спустя полчаса они выехали за ворота военной школы. На заднем сиденье лежал солдатский сундучок Уэсли, а сам он, все еще в форме, сидел впереди, рядом с Томасом. Паренек был не по возрасту рослый, бледный и прыщавый. Сумрачный взгляд и широкий, решительно поджатый рот придавали ему сходство с Акселем Джордахом. Он был похож на деда, как сын бывает похож на отца. Когда его привели в кабинет полковника и он увидел Томаса, он не проявил никаких эмоций; не менее безразлично отнесся он и к сообщению, что его забирают из школы, и даже не спросил Томаса, куда тот его везет.

– Завтра, – сказал Томас, когда школа исчезла за их спиной, – оденем тебя как человека. И запомни, больше ты драться не будешь.

Уэсли молчал.

– Ты меня слышал?

– Да, сэр.

– Не надо называть меня так. Я тебе не сэр, а отец, – сказал Томас.

Глава 5

1966 год

За работой Гретхен на какое-то время совсем забыла, что сегодня ей исполнилось сорок лет. Она сидела на высоком стальном табурете перед звукомонтажным аппаратом, нажимала рычажки и внимательно смотрела на экран, совмещая звуковую дорожку с изображением. На руках у нее были заляпанные эмульсией грязные белые перчатки. Она быстро размечала мягким красным карандашом пленку и передавала ее своей ассистентке, которая резала и склеивала. Из остальных монтажных, которые на Бродвее, на том же этаже, снимали другие компании, доносились обрывки разговоров, скрежет, взрывы звука, обрывки музыки, исполняемой оркестром, и тарахтенье звуковой дорожки на быстро прокручиваемой пленке. Но Гретхен, всецело погруженная в работу, едва ли все это замечала. Это было неотъемлемой частью монтажной, как и щелканье механизмов, как и круглые коробки с пленкой на полках.

Она работала над монтажом уже третьей картины. Сэм Кори вначале взял ее к себе ассистентом, а затем, как следует обучив, расхвалил режиссерам и продюсерам и благословил на самостоятельную работу. Обладая высоким профессионализмом и творческой индивидуальностью и при этом отнюдь не стремясь стать режиссером и тем самым вызвать зависть окружающих, Гретхен была в студии нарасхват и могла сама выбирать себе работу.

Картина, которую она сейчас монтировала, снималась в Нью-Йорке, и после замкнутой, тесной, почти семейной атмосферы Голливуда, где все знали все обо всех, Нью-Йорк пленил ее своей раскованностью и многоликостью. В свободные часы она пыталась продолжать политическую деятельность, которой отдавала много времени в Лос-Анджелесе после гибели Колина. Со своей ассистенткой Идой Коэн она ходила на митинги, где люди выступали с требованиями прекратить войну во Вьетнаме и либерализовать школы. Она подписывала десятки разных обращений и старалась получить подписи влиятельных деятелей кинематографии. Все это помогало ей простить себя за то, что она бросила университет в Калифорнии. Кроме того, Билли уже достиг призывного возраста, и сама мысль о том, что ее сына могут убить во Вьетнаме, была для нее невыносимой. У Иды не было сына, тем не менее она с еще большим энтузиазмом, чем Гретхен, участвовала в митингах и демонстрациях. Они обе носили на блузках и лацканах жакетов и пальто значки с лозунгом «Запретить бомбу!».

По вечерам, когда не было митингов, Гретхен часто ходила в театр, после стольких лет перерыва снова влекший ее к себе. Иногда она ходила вместе с Идой, безвкусно одевавшейся, язвительной маленькой женщиной ее возраста, иногда с Эвансом Кинселлой, режиссером, с которым у нее был роман, а иногда с Рудольфом и Джин, если они были в Нью-Йорке, или с кем-нибудь из актеров, с которыми познакомилась на съемках.

Гретхен смотрела прямо перед собой на маленький экран и морщилась. Кинселла снял картину так, что было трудно придать эпизоду ту тональность, которая, как ей казалось, была тут необходима. Если ей не удастся выправить дело с помощью изобретательного монтажа или если сам Кинселла не подскажет какую-нибудь новую идею, в конце концов придется переснимать целую сцену заново.

Гретхен прервала работу и закурила. Коробки из-под пленки, заменявшие им с Идой пепельницу, всегда были полны окурков. Там и тут стояли пустые бумажные стаканы из-под кофе со следами губной помады по краям.

«Сорок лет», – затягиваясь, подумала она.

Никто сегодня пока не поздравил ее. А с чем, собственно, поздравлять? Тем не менее она заглянула в почтовый ящик в отеле, надеясь найти там телеграмму от Билли. Но в ящике было пусто. Иде она о своем дне рождения не сказала. Иде самой уже перевалило за сорок – не стоило лишний раз травить человеку душу. И конечно же, она ничего не сказала Эвансу. Ему тридцать два. Сорокалетние женщины не напоминают молодым любовникам о своих днях рождения.