Недавно я прочитал книгу Леонида Юзефовича „Самодержец пустыни“ о бароне Унгерне. В ней описывается закопчённая голова Джа-ламы, которую студент привёз из Сибири и сдал в наш Музей антропологии и этнографии, и там она выставлена под названием „Голова монгола“. И тут же Юзефович вспоминает о другой голове — о голове бандита Лёньки Пантелеева, которая была в 1924 году выставлена в витрине Елисеевского магазина на Невском. Её выставили для того, чтобы народ, который не верил в поимку ловкого бандита, не сомневался в том, что с ним покончено… Теперь, когда я бываю на Невском и иду мимо Елисеевского, я всё время представляю там отрубленную человеческую голову и размышляю, чего только в витринах магазинов не выставлялось!
У меня во дворах Невского жил приятель, он работал вместе со мной в компьютерной фирме веб-дизайнером. Но потом сильно запил, его выгнали с работы, потом от него ушла жена, и он жил с собачкой и кошечкой. Он совсем опустился и отчаялся, и лежал голодный на диване целыми днями. Вместе с ним голодали и его домашние питомцы. Фирма закрылась, и я тоже остался без работы. Я, слоняясь по Невскому, случайно зашёл к приятелю в гости. Он приподнялся с дивана и сказал, что утром от него сбежала и его собака, она как-то выскользнула на улицу, и теперь вот он остался вдвоём с кошкой, оба крайне истощённые. Но тут на лестнице раздался шум лапок, поскуливание и другие собачьи звуки. Мы открыли дверь, и в неё вбежала собачка моего приятеля. В зубах она держала целую палку копчёной колбасы! Вид у неё был очень довольный. Она где-то украла и принесла колбасу своему голодному хозяину!
Однажды я шла по Невскому и увидела издали пёструю толпу кришнаитов. Мужчины и женщины приплясывали в разноцветных платьях, мужчины были с бритыми головами, женщины с заплетёнными косами. Они били в бубны и издавали мелодичные песнопения „Хари Кришна! Кришна Хари!“. Весёлая толпа обрадовала меня, мне захотелось вместе с ней попеть и поплясать. Но тут один худенький маленький мужчина показался мне знакомым. Я присмотрелась и узнала в нём своего одноклассника! Завёрнутый в сари, он был похож на Дюймовочку. Он сделал вид, что не узнаёт меня, и особо противным писклявым голосом издал славословие Кришне, громко стукнув в свой бубен прямо у меня над ухом. Я вечером обзвонила своих одноклассников. Узнала, что Серёга уже года три как связался в кришнаитами, перестал есть мясо, исхудал, потерял половой интерес к жене, и вообще собрался с ней расстаться.
Году этак в 77 я, будучи школьником-шестиклассником, вместо того, чтобы пойти в школу, поехал на Невский проспект. В то время на площади Островского в апреле проходили книжные ярмарки, и там можно было купить лакомые книжки, которые в сети книжных магазинов увидеть на прилавках было невозможно. Мне очень повезло. Я купил в тот день чёрный толстый томик стихов Анны Ахматовой! Я шёл по Невскому, приживая книгу к груди, попискивая от счастья. Не то что в 13 лет я был великим почитателем и знатоком творчества опальной поэтессы, но мой книжный нюх мне подсказывал, что это великая радость — иметь наконец то так много стихов Анны Ахматовой у себя дома. И вдруг я наткнулся на одну даму, это была мамаша моей одноклассницы-отличницы. Она воскликнула: „Руслан! А что это ты школу прогуливаешь! Что за безобразие!“. Эта дама была сторонницей строгой дисциплины, и я понимал, что она на меня настучит директрисе непременно. Я слезливо улыбнулся и сказал: „Я же не просто так прогулял! У меня уважительная причина! Я Анну Ахматову достал!“, — и я протянул ей свой драгоценный томик, чтобы она порадовалась вместе со мной. А она рыкнула на меня: „Какая такая Ахаматова? Что за Ахматова такая? Ну-ка, немедленно в школу марш!“. Эта дама считала себя интеллигенцией, но однажды она меня ещё раз поразила. Через год я нёс домой несколько томов Бальзака, и она спросила меня: „Бальзак? А почем килограмм?“.
Недавно я увидел, что на Невском стали снимать старые таблички с названиями домов и улицы, и менять их на новые. Новые сделаны из какого-то пластика, а старые сделаны по честному — железо, чеканка и эмаль. Я решил забрать себе одну старую табличку, так как она уже была откручена и висела на волоске. Но мои намерения увидели господа полицейские, и стали ко мне приближаться, когда я ощупывал старую табличку, уходящую на глазах в небытиё и мир истории. Я плюнул, не стал связываться, смекнув, что рз пошла такая пляска, я найду на Невском ещё старые таблички. И нашёл — „Невский 27, кока кола“ — почему то было выбито на табличке, которая уже валялась на помойке. Я её унёс домой и собираюсь сделать инсталляцию.