Боги Бал-Сагота

Случай Кэла Рейнольдса и Исава Брилла был несколько необычен. Во-первых, вражда касалась только их самих, и ни друзья, ни родственники не имели к ней отношения. Никто, включая самих участников, не помнил, как началось это противостояние. Просто Рейнольдс знал, что ненавидел Брилла большую часть своей жизни, и тот отвечал взаимностью. Однажды по молодости они сшиблись с жестокостью и агрессией горных львов. Из той стычки Рейнольдс вышел со шрамом от удара ножа по ребрам, а Брилл – с поврежденным глазом. Но поединок ничего не решил. Вражда загнала их в патовую ситуацию, кровавую и безнадежную, и ни один не хотел обменяться рукопожатиями. Это было бы лицемерием, рожденным от цивилизованности, у которой кишка тонка драться до последнего. Мужчина, чувствовавший скользящее по ребрам лезвие вражеского ножа, или выцарапывающие глаза вражеские пальцы, или впечатывающийся в губы вражеский каблук, едва ли способен простить и забыть, вне зависимости от важности первоначального спора.

Так что Рейнольдс и Брилл до зрелых лет сохранили взаимную вражду, а так как они стали скотогонами на соперничающих фермах, всегда выходило так, что у них находились возможности продолжать свою междоусобицу. Рейнольдс крал скот у босса Брилла, и Брилл отвечал любезностью на любезность. Оба приходили в возмущение от применяемых противником уловок, но при этом каждый считал, что вправе уничтожить недруга любым возможным способом.

Однажды ночью Брилл застал Рейнольдса безоружным в салуне в Кау-Уэллс, и только позорное бегство через заднюю дверь, в то время как пули буквально кусали его за пятки, спасло скальп последнего.

В другой раз Рейнольдс, притаившийся в чапаррели, сумел с пятисот футов вышибить противника из седла, и если бы не появление обходчика, на этом их противостояние и завершилось бы. Но, опасаясь свидетеля, стрелок решил отказаться от намерения покинуть укрытие и прикладом винтовки вышибить раненому мозги. Брилл, обладавший такой же выдубленной солнцем кожей и железными мускулами, как и лонгхорны, которых он пас, оправился от ран и, едва став на ноги, отправился на охоту за тем, кто его подстрелил.

И вот, после всех нападений и стычек враги встретились среди пустынных холмов, где ничто не могло помешать их перестрелке. Больше часа они пролежали среди камней, стреляя в ответ на любой намек на движение. Ни один не попал в цель, хотя пули свистели в опасной близости.

В висках Рейнольдса бились раздражающие маленькие пульсики. Солнце палило нещадно, и рубашка Кэла пропиталась потом. Вокруг его головы вился гнус, лезший в глаза и заставлявший его злобно сквернословить. Влажные волосы липли к скальпу, от яркого солнца саднило глаза, а ствол винтовки под мозолистой ладонью стал горячим на ощупь. Правая нога Кэла постепенно затекала, и он осторожно переместил ее, выругавшись на звякнувшую шпору, хотя знал, что Брилл его не расслышит. Все эти неудобства только разжигали его гнев. Не рассуждая сознательно, он записывал все свои страдания на счет врага. Солнце нещадно било по его сомбреро, и мысли Рейнольдса немного путались. Среди камней было жарче, чем на сковороде в аду. Сухой язык Кэла пробежался по запекшимся губам.

Несмотря на всю царившую в мозгу Рейнольдса неразбериху, ненависть к Исаву Бриллу прожигала его насквозь. Она стала чем-то большим, чем просто чувство – навязчивой идеей, чудовищным инкубом. Он вздрагивал при треске Брилловой винтовки, но не от страха смерти, а потому что мысль о гибели от рук врага была столь невыносимо ужасающей, что погружала его мозг в пучину алой ярости. Он бы не колеблясь отдал жизнь, если бы смог послать Брилла в вечность хотя бы на три секунды раньше себя.

Кэл не анализировал эти чувства. У людей, живущих трудом своих рук, мало времени для самоанализа. Он осознавал свою ненависть к Исаву Бриллу не более, чем осознавал собственные руки и ноги. Она была его частью; больше, чем частью – она окутывала и поглощала его. Его разум и тело были не более чем ее материальными проявлениями. Он был ненавистью. Ненависть была его душой и телом. Инстинкты Рейнольдса, свободные от бездеятельных и обессиливающих оков искушенности и интеллектуальности, исходили из самого его примитивного естества. И из них кристаллизовалась почти материальная абстракция – ненависть настолько сильная, что ее не могла разрушить даже смерть; ненависть достаточно сильная, чтобы воплотиться сама в себе, без всякой нужды в каком-либо материальном основании.

В течение, быть может, четверти часа обе винтовки молчали. Как смертоносные гремучие змеи, свернувшиеся среди камней и впитывающие яд из солнечных лучей, противники лежали в ожидании возможности, играя в игру выносливости, дожидаясь, когда не выдержат чьи-то натянутые до предела нервы.