Боги и гиганты

В марте 1879 года оправившийся от болезни, но все еще довольно плохо выглядевший, с пожелтевшим лицом, Хуманн возвращается в Пергам. Его встречает весна, какой она бывает здесь лишь раз в несколько десятилетий. Там, где на горе не проводились раскопки, где склоны ее не затоптаны и не разъезжены, все покрыто нарциссами и анемонами, а среди зеленых лугов цветут дикие ржаво-красные тюльпаны. Напротив старого дома Хуманна появился новый, более просторный, который недель через шесть будет окончательно отстроен. На развалинах базилики стоят, пощелкивая клювами, возвратившиеся из теплых краев аисты. Хуманн направляет своих рабочих, их теперь уже около восьмидесяти, на раскопки фундамента алтаря. В апреле приедет Конце, и он должен увидеть порядок, приближающиеся к своему завершению работы. Прекрасную, почти целую плиту, которая сразу же, как только приступили к работам, показалась из кладок стены, приветствовали как счастливое предзнаменование. На рельефе изображено божество, которому в виде исключения не отбили, а только слегка повредили голову. Хуманн полагает, глядя на его величественный облик, что это Зевс, и только позднее выяснилось, что фигура на фризе изображает не бога, а титана, имя которому Океан.

19 апреля, незадолго до полуночи, Конце в сопровождении художника Христиана Вильберга прибыл с афинским пароходом в порт Митилену, где ссутулившийся и промерзший Хуманн прождал их целый час. Горячий чай не спасает от холода, а пить грог врач строго-настрого запретил. Следовательно, не оставалось ничего другого, как мерзнуть. Через несколько часов сомнительного отдыха в городе, который полон ядовитыми насекомыми, они отплывают в маленьком, взятом напрокат паровом шлюпе навстречу начинающемуся дню и солнцу. В Дикили их ожидают два верховых кавасса Хуманна. Один из них — Мустафа — служит у Хуманна несколько лет. Ноги его уже слегка подгибаются, голова подергивается, но, когда он едет верхом, выглядит почти так же эффектно, как когда-то в далекой юности, когда с успехом занимался разбоем. После обеда Хуманн с гостями — в Пергаме, а вечером — на горе с крепостью, которая, очевидно, знает, как оценить это посещение, потому что к прибытию археологов находки сыплются градом. Неделю назад из трех фрагментов, абсолютно точно подошедших друг к другу, собрали плиту, на которой сохранилось единственно неповрежденное изображение головы — гиганта Клития.

— Обратите внимание, господин Конце, — шутит Хуманн, пока они поднимаются на гору, — теперь, когда сюда прибыли вы — глава наших раскопок, мы наверняка будем находить фризы только с целыми головами!

«Это было бы отлично», хотел ответить Конце, но слова его застряли в горле, так как неожиданно раздались какие-то дикие вопли. Яни Большой машет руками, притоптывает и кричит:

— Вот это красивая штука! Прекрасная вещь, эффенди!

Конце и Хуманн забывают, что они честно заслужили короткий отдых после крутого подъема, и, не переводя дыхания, спешат, карабкаясь по развалинам стены и скалам, к юго-восточной оконечности фундамента алтаря. Там уже лежит слегка очищенная от налипшей земли и корней голубовато-белая, отливающая матовым блеском плита привычного формата. На ней изображен умирающий гигант (тоже с головой), которому собака («собака Артемиды, наверное», — поясняет Конце) перегрызает шею. Сияя от гордости, смотритель показывает второй рельеф, покрытый первой плитой. Плиту сдвигают, и сразу перед археологами открывается изображение Гекаты. Очевидно на этой плите продолжается сюжет предыдущей. Рядом лежит еще одна разбитая на два куска плита. Рельеф, изваянный на ней, представляет собой фигуру гиганта в шлеме. Его рука со щитом протянута над мертвым другом, изображенном на первой плите, по направлению к Артемиде. Найдена также, правда весьма поврежденная, плита с изображением самой Артемиды. Всего один день — хотя еще предстоят, конечно, работы по извлечению и реставрации плит — подарил целую взаимосвязанную группу рельефов.