Боги осенью

Иногда, бродя по пустым складским помещениям, ошалелым от шорохов и запаха старой пыли, якобы проверяя караулы — единственное дело, которое мне доверил Гийом, — я выглядывал из громадных, в два человеческих роста, многостворчатых окон и видел на той стороне набережной дома с зажженными внутри лампами, проезжающие машины, пешеходов, озабоченных какими‑то своими проблемами, перегибающийся на горбатом мосту неторопливый двухвагонный трамвай. Жизнь в Санкт-Петербурге текла как обычно. О сквозняке, льющемся из черных зеркал, никто даже не подозревал. Однако я знал, что обыденность и спокойствие эти обманчивы. Еще той ночью, когда мы среди всеобщего изумления вошли в крепость, с неохотного разрешения Гийома я позвонил родителям и узнал, что к ним приходили недавно два каких‑то молодых человека, предъявили удостоверения (какие — родители не запомнили) и затем довольно долго расспрашивали обо мне. Не могут ли они сказать, где я сейчас нахожусь? Не знают ли они, каковы мои дальнейшие планы? Молодые люди утверждали, что им надо обязательно со мной побеседовать. Не звонил ли я в последнее время, не присылал ли каких-нибудь известий по почте? Оба они были крайне вежливы и заверяли, что никаких претензий с их стороны ко мне нет, просто — встретиться и поговорить, ну вы понимаете, ваш сын мог бы помочь нам в одном важном деле. Нет‑нет‑нет, ради бога, ничего криминального!.. Тем не менее родители были крайне обеспокоены этим визитом, и еще больше — тем, что я не вышел на работу после окончания отпуска. «Как это можно не выйти на работу? — недоумевал в трубке отец. — Где ты шляешься и что вообще думаешь? Звонил Соломон Моисеевич, он тоже беспокоится, что тебя нет…» Голос его срывался, и в паузы проникали пластмассовые телефонные скрипы.

Это был мучительный и, по‑моему, довольно-таки бессмысленный разговор, когда оба собеседника не слышат и, главное, не хотят слышать друг друга. Мне было отчаянно жаль родителей, которые так за меня переживали, но в самом деле — как объяснить им, что происходит? Объяснить это, по‑моему, было невероятно трудно. Я лишь мог упрямо и с неприятной черствостью в голосе повторять, что это моя жизнь и я должен прожить ее сам, что я уже взрослый и отвечаю за то, что делаю.

Так мы препирались, наверное, минут пятнадцать. А потом я сказал, что позвоню еще раз, и повесил трубку. Настроение у меня было совершенно убийственное. Не так просто рвать связи, которые прорастали всю жизнь. Это как будто выдергивать один за другим длиннюсенькие ниточки нервов. Тем более что пути обратно у меня действительно не было. Если даже я каким‑то образом брошу все, что меня здесь держит, и вернусь к себе, то те люди, что приходили к родителям, вероятно сотрудники органов государственной безопасности, все равно ни за что не оставят меня в покое. Они вытрясут всю информацию, которая мне только известна, они возьмут меня под контроль и, скорее всего, заставят работать против Алисы. И я окажусь в том же самом положении, но только уже — на другой стороне. Я это понимал, я понимал это чрезвычайно отчетливо. И потому, бродя по пустым складским помещениям, вянущим в паутине, глядя на город, лежащий по ту сторону гладкой осенней воды, такой близкий и такой недоступный одновременно, стиснутый ощущением несвободы, особенно сильным при виде кирпичных стен, ограничивающих мое нынешнее пространство жизни (интересно, куда подевались все люди, которые работали здесь раньше, как это Гийому удалось найти целый комплекс строений?), — я испытывал чувство удручающей меланхолии, одиночества и ненужности никому, кроме самого себя. Это были дни и часы, полные сладкого одиночества. Небо то прояснялось — и тогда настой слабого солнца заливал желтизной пустынную чашу крепости — чахлая трава возле зданий торчала ржавыми кудрями, — то накатывалась откуда‑то рыхлая бескрайняя муть с молочными пенками, свистел в трубах ветер, и шумом сильного душа обдавали стекла серые потоки дождя. Жизнь заканчивалась, и я упивался ее неизбежным финалом.

Даже Алиса была не в силах изменить это мое состояние. Тем более что понимала она его очень своеобразно.

Она как‑то сказала:

— Тебя преследует неуспокоенный дух Тенто. Надо держаться. Если он одолеет тебя, ты сам станешь Черным лордом. Ты будешь служить злу, а не людям…

— Что есть зло? — спросил я, тоном, вероятно, точно таким же, каким задал аналогичный вопрос две тысячи лет назад один римский чиновник.

И Алиса недовольно сдвинула брови.

— Не философствуй, пожалуйста. Философия приличествует ученым, поэтам, артистам, но только не воинам. Воин должен — сражаться и побеждать. — Она оглянулась на плац около трехэтажного корпуса — ни одного человека не было в проемах зданий, — поднялась на цыпочки и быстро поцеловала меня в губы. — Ну, все‑все, больше нельзя!..

Вздрогнула, выпрямилась, обернулась с ледяной отстраненностью:

— Что тебе угодно, Петип?

Человек с каплевидными неземными глазами согнулся в раболепном поклоне:

— Милорд Гийом хотел бы вас видеть, миледи…