Большая грудь, широкий зад

Рассвело, выглянуло солнце, в ущелье висела белесая дымка. Дрожа от холода, он выбрался на солнце погреться. На теле – рубцы от плетей, гноем сочатся незаживающие язвы, кожа распухла от укусов. И это человек! Тело на солнце зудело, а вот хозяйство между ног – корень жизни, мешочки с семенем – от холода словно окаменело, и при попытке дотронуться до них низ живота отзывался болью. Вспомнилось древнее речение: «Мужи страшатся застудить яички, а жены – грудь». Он принялся растирать мошонку и почувствовал, как эти ледышки понемногу оттаивают. «Зачем, спрашивается, выбросил казенные шмотки? Какая ни есть, всё одёжа. Днем есть чем прикрыться, ночью – чем защититься от комаров и мошкары». Под деревом нашел знакомые травы: латук, подорожник, дикий чеснок, птичий горец. Неядовитые, есть можно. Немало было и других – красивых, но незнакомых – растений и ягод, но их он есть не осмелился, боясь отравиться. На горном склоне росла дикая груша, землю под ней устилали маленькие желтые плоды, пахло забродившим винным жмыхом. Он попробовал одну: кисло-сладкая, как в Китае. Страшно обрадовался и наелся досыта. Потом решил запомнить эту грушу как ориентир. Но кругом одни деревья, определить стороны света невозможно. Хоть и говорят, что солнце встает на востоке, но так ориентируются в Китае. Интересно, у япошек солнце тоже встает на востоке и садится на западе? Вспомнился флаг с красным кругом на флагштоке станции. «Сбежать еще полдела, не это главное. Главное – вернуться домой, в дунбэйский Гаоми, в Шаньдун, в Китай». Перед глазами возник образ той наивной девчушки, изящный овал ее лица, нос с горбинкой, уши – большие, белые. При мысли о ней сердце будто погрузилось в кисло-сладкий сок осенней груши. Казалось, что японский Хоккайдо соединен с горами Чанбайшань и, если идти на северо-запад, можно оказаться в Китае. «Япошки вы япошки! – думал он. – Страна-то у вас с пульку для рогатки. За три месяца всю и прошел». Даже показалось, что, стоит ускорить шаг, и к Новому году домой успеешь. «Матери уже нет. Вернусь – первым делом возьму в жены эту девчушку Шангуань, и заживем с ней на славу». Определившись, он решил подобрать брошенную вчера одежду. Возвращался осторожно, боясь, что из леса выскочат собаки. К полудню почудилось, что он на том же месте, но пейзаж перед глазами совсем иной. Вчера никакого бамбука не было, а теперь – пожалуйста; в ущелье большие деревья с взлохмаченной черной корой, тянутся к солнцу белые березы. Многие деревья усыпаны красными, белыми, сиреневыми цветами, все ущелье полнится их густым ароматом. Покачиваясь на ветвях, с любопытством поглядывают вокруг птицы. Названия некоторых он знал, каких-то видел впервые, но у всех чудесное яркое оперение. «Рогатку бы сейчас – вот было бы здорово!»

Все утро он брел по ущелью не сворачивая. Ручей будто играл с ним в прятки, как шаловливый ребенок. Собаки не появлялись. Одежду он так и не нашел. Ближе к полудню отломил с трухлявого ствола каких-то белых грибов. Попробовал – рассыпчатые, с легким островатым запахом. Не спеша, слой за слоем, начисто объел все. К вечеру началась резь в животе, он вздулся, как барабан. Потом затошнило, начался понос; казалось, все предметы увеличиваются в размерах. Поднял руку – пальцы как редька. Нашел тихую заводь, глянул на себя – лицо распухло, от глаз остались узкие щелочки, все морщины разгладились. Сил нет, надеяться тоже не на что. Забрался в кусты и лег. Всю ночь бредил, перед глазами раскачивались толпы огромных, как деревья, людей; чудилось, что вокруг кустов один за другим ходят тигры. На рассвете стало получше, живот тоже поутих. Увидел свое отражение в ручье – так и обмер: после рвоты и поноса похудел до неузнаваемости.

Через семь-восемь ночей ранним утром наткнулся на двоих знакомых, вместе с которыми работал на шахте. Он пил, наклонившись к ручью и погрузив лицо в воду, пил, как дикий зверь, а в это время с большого дуба донесся негромкий голос:

– Пичуга Хань, ты, брат?

Он вскочил и спрятался в кустах. Так давно не слышал человеческого голоса, что испугался до полусмерти. Из ветвей дуба снова раздался голос, на этот раз хрипловатый, зрелого мужчины:

– Пичуга, ты?