Большие страсти маленького театра

«Вот жили они душа в душу, людей обманывали на чем свет стоит, сколько жизней порушили, а в итоге вот как случилось. Один уехал нары топтать, а второй покаяться решил, людям искусство и счастье подарить. Вот только, судя по всему, после этой истории Зильберштейн и перестал доверять кому-либо, отсюда и все конфликты, а мадам Фишман, видимо, и была его последней отцветшей любовью. Так вот, в чем поучительная-то? Довольствуйся тем, что у тебя есть. Не посмотрел бы Блатняков на жену Давыдовича, все было бы по-другому. Жизнь бы в любом случае поставила их обоих на место, ибо то, что они творили в городе, уму непостижимо».

Я открыл двери зрительского зала и вошел в святая святых любого театра.

Зал, надо сказать, выглядел гораздо приличнее внешнего убранства здания. Просторное помещение представляло собой сплошную череду кресел, перетянутых ярко-синей габардиновой тканью, которые уходили во тьму зала, не освященную софитами. Высокий потолок с изящной, еще сохранившейся лепниной. Фешенебельная люстра высотой в два этажа переливалась блеклым светом, льющегося со сценической рампы. Звуки шагов мягко крал заботливо расстеленный под ногами красный ковролин, растекающийся рекой по всему залу и заканчивающийся у сценических подмостков.

На первых рядах уже сидели пришедшие на репетицию актрисы массовки. Вид у всех был крайне помятый, судя по всему, вчерашний банкет затянулся. Девушки о чем-то тихо переговаривались, бросая в сторону Генриетты Робертовны меткие, полные ехидства взгляды. На самом крайнем в ряду месте сидела Аня Федотова, пролистывая экран телефона в поисках какой-то сверхважной информации; на вчерашнем банкете ее не было, что подтверждало ее вполне работоспособное состояние. Свежим и бодрым выглядел только Альберт Феликсович, стоявший немного поодаль от всех остальных, у сценической лестницы, и о чем-то тихо переговаривающийся с Людочкой. Я прошел вперед, двумя хлопками привлекая к себе внимание.

– Итак, уважаемые артисты, Альберт Феликсович, – кивнув директору, поздоровался я, – приступим к репетиции нашего, не побоюсь этого слова, оскароносного спектакля. Для участия в конкурсе «Бриллиантовая кулиса» нам необходим спектакль, премьера которого состоялась в текущем театральном сезоне, принятый критиками и имеющий хотя бы минимальное количество рецензий. Есть ли в репертуаре такие спектакли? Если да, предлагаю подготовить его к прогону, я посмотрю и внесу корректировки. – Общее состояние всех сидящих в зале только ухудшилось.

– Последний отзыв, который был на спектакли нашего театра, принадлежал матери Петровича, и был не особо лестным. Этот вариант подойдет? – язвительно поинтересовалась Генриетта Робертовна, выпрямившись в кресле. Очевидно, что после вчерашнего разговора актриса сделает все возможное, чтобы уничтожить меня, если не физически, то хотя бы морально. Однако каяться мне перед ней было не в чем, и тяжкий крест вины тащить на себе я не видел смысла, поэтому благоразумно промолчал на ее выпад и обратил свой взор к Нервякову, вопросительно выгнув бровь, всем своим видом показывая, что вопрос все еще актуален. Альберт понял направление моего взгляда и его многозначительный подтекст, на что только развел руками.

– Открытия сезона так и не произошло, я вообще не планировал в этом году. Театр несет сплошные убытки, а новые спектакли на старых костюмах и декорациях не слепишь.

У меня внутри боролись два противоречивых чувства. Первое решительно требовало упасть на колени, а после долго биться головой о театральную сцену, проклиная все, что меня окружает. Второе безотлагательно молило собрать вещи и рвануть отсюда куда подальше, а между тем в голове протекала бескрайняя река матерной брани, которая вот-вот собиралась вырваться наружу, как вдруг случилось что-то, что ни первая, ни вторая мысль и уж тем более не мой пытливый ум даже вообразить не могли.

Дверь зрительного зала с треском открылась, и по бархатному ковру зашагали бодрым, почти солдатским строем восемь пар ног, принадлежавших людям, смутно имеющим представление об уголовном кодексе. Трое из них были облачены в поношенные, видавшие виды джинсы и черные водолазки, вульгарно обтекающие горы мышц своих бритоголовых хозяев. Их могучие шеи тяжело опускались вниз под весом массивных золотых цепей, так туго прилегавших к горлу, что скорее выполняли функции ошейников, нежели украшений. В каждом из них было как минимум два метра росту и почти сотня килограммов чистой агрессии, облаченной в крепкую мускулатуру. Шли они решительным клином – двое по бокам, один позади, – но больше всего внимания привлекала центральная фигура этой нелепой шахматной партии.