Большущий

Для вольнослушателей намеренно пропустить занятия означало то же самое, что швырнуть в канаву свой скудный недельный бюджет. Если бы физически было возможно, они ходили бы сразу на два занятия, слушали бы две лекции и готовили две работы одновременно. Увлеченные, плохо одетые женщины от тридцати до сорока восьми лет. Они не пытались сделать прическу, чтобы стать красивее, а быстренько закалывали волосы шпилькой, чтобы не мешали. Одежда – нечто вроде чехла. Туфли даже не «разумно» удобные, а просто обувь – поношенная, залатанная, практичная. Мужчины серьезные, потрепанные, в очках. На воротниках перхоть. Их морщинистые, озабоченные лица являли собой удивительный контраст мальчишеским, свежим и беззаботным физиономиям студентов. Эти люди выговаривали четко, даже звучно: «Политэкономия. Прикладная психология». Большинство работали десять или пятнадцать лет, чтобы оплатить свое запоздалое обучение. Одному надо было помогать матери. Другому – семьям младших братьев и сестер. У той полной тридцатидевятилетней женщины с добрым и веселым лицом был отец-паралитик. А эта знала настоящую нужду, изнуряющую, отвратительную нужду. Пятнадцать лет она откладывала гроши, чтобы осуществить свою мечту об университетском образовании, ныне счастливо воплотившуюся в жизнь. Была одна женщина, которая хотела получить квалификацию социального работника. Ей в жизни пришлось делать все: она работала и служанкой в чужом доме, и продавщицей в дешевых магазинчиках. Вечерами она училась, откладывая по одному, по пять, по десять, а то и по двадцать пять центов. … Другого образовательного опыта в практической жизни. У этих людей он был, Господь свидетель.

Поначалу они смотрели на университет глазами ослепшего от любви жениха, который взирает на невесту со страстной нежностью обладания, ибо вся его молодость была потрачена на ожидание и тяжкий труд. Университет должен был подарить им их ушедшую юность – и не только ее. Мудрость. Знания. Силу. Понимание. Они бы умерли ради всего этого – и почти так и сделали, если учесть, сколько им пришлось работать, терпеть нужду и лишения.

Они пришли туда с любовью в протянутых руках. Они несли ее, как пожертвование в церковь. «Возьмите меня! – взывал каждый. – Я явился сюда, взяв с собой все, что имею. Преданность, надежду, желание учиться, обещание быть полезным вашему учреждению. У меня есть опыт – горько-сладкий. Я знаю, что значат жизненные баталии. Посмотрите на мои шрамы. В ваши аудитории я могу привнести много ценного. Я прошу только хлеба – хлеба знания». Но вместо хлеба университет дал им камень.

– Внимание! – шутя, говорили студенты друг другу, шагая по университетскому двору. – Впереди пугало!

Профессора находили вольнослушателей, пожалуй, слишком активными, слишком пытливыми и уж очень настойчивыми. Эти люди оставались после занятия и задавали сыпавшиеся как из рога изобилия нескончаемые вопросы. А во время занятий их все время тянуло произнести длинную речь.

– Видите ли, у меня был подобный опыт…

Но профессор предпочитал сам читать лекцию. Если уж говорить об опыте, связанном с обсуждаемой темой, то рассказ о нем должен был звучать с университетской кафедры, а не из зала. Кроме того, такое положение дел мешало привычному ходу лекции, не давая осветить вопрос достаточно быстро. Звонил звонок, а профессор успевал изложить только половину намеченного.

Первокурсник Дирк чуть было не совершил роковую ошибку, подружившись с одной из вольнослушательниц. Она ходила на занятия по политэкономии и сидела с ним рядом. Крупная добродушная девица лет тридцати восьми с блестящей, не знавшей пудры кожей и густыми волосами, от которых неприятно пахло растительным маслом. Она была доброжелательная и веселая, но одевалась ужасно. Таких студенты называли пугалом. И независимо от того, насколько холодным выдался день, у нее под мышками всегда проступали темные полумесяцы. Девушка отличалась действительно острым умом, быстрым и живым, мыслила уравновешенно и критически. Она всегда знала, какие источники действительно ценны, а какие бесполезны, как раздобыть информацию для завтрашнего семинара или для работы, которую сдавать через неделю. Фамилия у нее была Швенгауэр. Мэтти Швенгауэр. Ужас!

– Смотри, – доброжелательно говорила она Дирку, – вот это все читать не нужно. Нет-нет! Я тебе говорю. То, что нужно, ты найдешь на страницах с двести пятьдесят шестой по двести семьдесят третью у Блейна, с пятьсот сорок девятой по пятьсот шестьдесят седьмую у Джекеля и на первых одиннадцати… нет, двенадцати страницах доклада Троубриджа. Это практически все, что тебе потребуется.

Дирк был ей благодарен. Мэтти всегда составляла подробные, идеальные конспекты. И, не колеблясь, давала их списывать. Они привыкли выходить из аудитории вместе и прогуливаться по двору. Мэтти немного рассказала ему о себе.