Бомарше — Лекуантру, своему обвинителю. Шесть этапов девяти самых тягостных месяцев моей жизни

Каждый упущенный день приближает опасность. Я уже говорил Вам, сударь, что голова моя под угрозой, пока дело не двигается. Никто не хочет мне верить, когда я объясняю, что провожу часы, дни, недели, месяцы в тщетных упрашиваниях министров. Обвиненный в злом умысле, я выслушиваю от перепуганных друзей упреки за то, что, оставаясь в этом городе, подвергаю себя ярости обманутого народа.

Для того чтобы сдвинуть дело с места, я покинул мое пристанище, а мы меж тем потеряли уже три недели на ожидание г-на де Мольда, которого, по Вашим словам, вызвали и который, в конечном итоге, отнюдь не возвращается. Те, кто мне угрожает, не считаются ни с чем: злодеи делают свое дело, а Наблюдательный комитет говорит мне: «Почему не видно конца?» Действительно, ничего невозможно понять. Я надрываюсь понапрасну, подвергаю себя ужасным опасностям; я жертвовал всем, чем мог, а дело ни с места.

Я приду к Вам сегодня вечером, без четверти десять, как указано в Вашей вчерашней записке.

Примите заверения в уважении человека весьма удрученного.

Подпись: Бомарше».

Я вложил в конверт краткое соглашение, которое надлежало подписать господам Сервану и Лебрену, в подтверждение соглашения от 18 июля: не то чтобы я надеялся, что они его подпишут, но я хотел приложить для этого, со своей стороны, все усилия.

Господин Лебрен не только не допустил меня к себе в этот вечер, как обещал, но и не посовестился устами своего привратника снова перенести встречу на следующие сутки

— на среду, 12 сентября, в восемь часов, у г-на Сервана, где соберется Совет.

— Как! — в ярости сказал я, — он что же, хочет, чтобы меня прикончили? Он вынудил меня покинуть мое убежище и заставил потерять пять дней, откладывая встречу с вечера на вечер, в нарушение собственных точных указаний, а теперь, в итоге, подвергает риску мою жизнь, ставя перед необходимостью показаться моим врагам.

Коль скоро я должен был назавтра открыто появиться в военном министерстве и вступить в бой с властью, поставив все на карту, я принял решение рискнуть, не откладывая. Презрев собственную безопасность, я пришел средь бела дня на прием к министру Лебрену. При мне был мой портфель; я попросил доложить обо мне. Мне показалось, что министр несколько удивлен.

— Мне не удалось, — сказал я, входя, — добиться, чтобы вы соблаговолили назначить мне встречу менее опасную, чем прием в Совете; я пришел спросить вас, сударь, сколь далеко должен я, по-вашему, зайти в моих объяснениях.

— Я не могу вам ничего предписывать, — сказал он мне, — вы будете выслушаны.

Доложили о г-не Клавьере. Он входит, я ему говорю:

— Поскольку я должен, сударь, говорить завтра на Совете о деле с голландскими ружьями, позвольте мне обратиться к вам с просьбой: забудьте наши давние распри[37]. Должны ли личные обиды влиять на дело, имеющее национальное значение?

— Эти обиды, — говорит он мне, — слишком давние, чтобы они могли играть здесь какую-нибудь роль; но утверждают, что вы сговорились с вашим поставщиком, чтобы эти ружья не были доставлены.

— Сударь, — сказал я ему с улыбкой, — если кто-нибудь тут прилагает руку, то уж, во всяком случае, не я! Я прочту вам, сударь, мое последнее письмо поставщику, г-ну Ози из Роттердама, а также его ответ: это все объяснит, прошу вас выслушать.

Я прошу здесь прощения у моего голландского корреспондента за то, что один из наших споров выходит за пределы кабинета и моего портфеля. Обстоятельства меня вынуждают к этому; но я переписываю здесь это письмо полностью главным образом для просвещения Лекуантра.

«Господам Ози и сыну, в Роттердаме, в настоящее время пребывающему в Брюсселе.

Париж, 2 августа 1792 года.

Я получил, сударь, письмо от моего друга, находящегося в Роттердаме, из которого я узнал, что Вы выразили беспокойство, как бы я не отослал Вас для мелких расчетов за ружья к г-ну Лаэйю в Брюссель или не отказался вовсе платить Вам по его счету. Если бы у меня были основания внести изменения в ход дела, сударь, то я прежде всего предупредил бы о том Вас, объявив без околичностей мое новое решение; так принято у порядочных людей.