Бомба для председателя

Дорнброк выдержал его взгляд, но почувствовал, как стало резать в глазах. Он притронулся пальцем к сухим векам и ощутил резкую боль.

— Вы не упустили никаких деталей, которые позволили бы мне найти убийцу вашего сына? — тихо спросил Берг. — Я найду его, господин Дорнброк. Только с вашей помощью я бы сделал это значительно быстрее… Вы же отец, господин Дорнброк…

Дорнброк закрыл глаза, давая понять, что он очень устал.

— Итак, вы считаете возможным самоубийство вашего сына? — тихо спросил Берг. — Вы, отец, считаете это возможным?

И Дорнброк, не открывая глаз, ответил:

— Да.

…Берг знал теперь почти все о последнем дне Ганса Дорнброка. Он опросил сорок семь свидетелей и сейчас имел точную схему того рокового дня. Оставался лишь один пробел. Берг знал, что, вернувшись из Токио, прямо с аэродрома Ганс поехал на теннисный корт. Он сыграл два хороших гейма один на один с тренером Людвигом, потом провел шесть геймов в паре с Вилли Доксом, журналистом из Лондона, а после этого, приняв горячий душ, отправился в свое бюро.

Берг знал теперь, что секретарь передал Гансу список звонивших во время отъезда. Набралось три странички плотного машинописного текста. Ганс пробежал фамилии, споткнулся на одной — «Павел Кочев. Болгария», поинтересовался:

— Кто это?

— Ученый из Болгарии. Стажируется в Москве. Хотел встретиться с вами.

— Это его телефон?

— Да. Но я думаю, что он уже уехал. Звонок был неделю тому назад.

— Что ему нужно?

— Он не сказал об этом. Он лишь поинтересовался, не можете ли вы с ним встретиться.

— Благодарю вас. Попросите ко мне доктора Бауэра.

Но Берг не знал, о чем беседовал Ганс с Бауэром, и это был тот главный пробел, который сводил на нет все доказательства прокурора…

…Когда Бауэр вошел к Гансу, по обыкновению подтянутый, улыбающийся, Дорнброк представил себе, как сейчас изменится Бауэр, когда он скажет ему о провале переговоров с Лимом. Ганс знал, что всю предварительную работу проводил Бауэр, и понимал, какой это будет для него удар, — отец простит Ганса, но он никогда не простит провала Бауэру.

— Я должен вас огорчить, — сказал Ганс, — наши азиатские планы подлежат переосмыслению.

— Да? — удивился Бауэр. — А мне казалось, что там все отлажено достаточно точно.

— Мне тоже так казалось поначалу. Однако неразумное упорство китайской стороны…

Бауэр перебил его:

— Это ерунда, дорогой Ганс! Пусть вас это не тревожит.

— Меня это перестало тревожить лишь после того, как я отказал им в паритетности…

— Ну, это не беда, — сказал Бауэр, — я уже послал шифровку мистеру Лиму, что Фридрих Дорнброк, в отличие от Ганса Дорнброка, согласен на их условия. Видимо, послезавтра я полечу туда, подпишу соглашение. Лиму прилетать сюда неудобно, вы же знаете — мы здесь на виду…

Бауэр сейчас не улыбался. Он смотрел на Ганса с нескрываемым презрением, и лицо его было как маска.

— Кто… Кто позволил? — спросил Ганс, поднимаясь из-за стола. — Кто вам санкционировал это?

— Я же сказал — ваш отец. И группа членов наблюдательного совета, посвященная в Н-план.

— Я опротестую это решение.

— Вы опоздали. Решение утверждено всеми членами наблюдательного совета. Закон против вас.

(Ганс вспомнил Исии утром, после того как от нее ушел доктор Раймонд из английской колонии. Она казалась ему прозрачной — так бледно было ее лицо и тонкие руки. Он сказал ей тогда, обняв, что больше никогда над ней не будет радиоактивного облака, и все наладится, и болезнь ее пройдет, и увез ее в тот же день в Токио.)

— Я обращусь в прессу, Бауэр.

— Пожалуйста.

— Это будет скандал.

— Скандала не будет. Мы докажем, что вы заболели.

Бауэр тяжело смотрел на Ганса, но его лицо — все кроме глаз, — было по-прежнему улыбчивым, открытым и добродушным.

«Что, мальчик? — думал он. — Получил? Барский сын решил поиграть в добродетель? Мелюзга, на что замахиваешься? Я шел к моему делу через голод, унижение и предательство идеалов. Как я плакал по ночам, когда начал служить твоему отцу?! Как я скрывался от моих прежних друзей?! Как я стыдился самого себя! Но мне никто бы не помог кормить мать, сестер и дядю — никто! Когда твой отец сидел в тюрьме, тебя все равно возили в школу на „майбахе“ и жил ты в пятикомнатном номере, в лучшем отеле Дюссельдорфа, потому что вашу виллу отобрали американцы! Когда я голодал, а твой отец сидел в тюрьме, тебе все равно привозили парное мясо из Баварии, а я пил морковный кофе, защищая в суде бедняков, виновных лишь в том, что они бедняки… Что, барский сын?! Ты, кажется, хочешь драться? Я уничтожу тебя, маленький сытый барин, потому что моя жизнь стоила мне горя и чести, а тебе твоя жизнь ничего не стоила… Чего же она тогда вообще стоит?»

Ганс опустился в кресло, закурил.

— Я вам еще нужен? — спросил Бауэр.

— Если позволите, я задержу вас на несколько минут…

— О да, конечно… Как слеталось? Много впечатлений? Говорят, Азия — это фантастично? Мистика и надмирность… А какие женщины! — вдруг рассмеялся Бауэр. — Я возьму у вас консультацию перед вылетом, ладно?

«Они знают все об Исии, — понял Ганс. — Они там смотрели за мной».