Борьба с подземной непогодой

И вдруг, подводный камень. То есть на вид это не камень, а человек. Редактор отдела геологических наук Тартаков благообразен, отменно вежлив, хорошо одет. «Прочистить вулкан," — читает он в свою очередь. Тартаков не возмущается и не восхищается, но он встревожен. Напечатай такое, — заклюют, скажут антинаучно. Дмитриевский рекомендовал, но отвечает он — Тартаков. А попробуй задержать, — тот же Дмитриевский встанет на дыбы. Он декан, с ним следует считаться. Может быть, предложение ценное, еще ославят ретроградом. Пожалуй, разумнее всего послать на отзыв еще кому-нибудь, профессору Климову, например. Климов и Дмитриевский — в науке противники, обычно мнения у них противоположные. Один — за, один — против. Тартаков имеет право сомневаться, проверять, запрашивать дополнительные материалы, тянуть. А там пройдет время, полгода, год и он с чистой совестью напишет: «Наш журнал не может помещать некрологи с опозданием на год».

Неужто все кончено, идея потерпела крушение, память о Викторе утонет в тихой заводи канцелярской переписки? Тартаков не думает об этом, он скрипит пером и сдержанно улыбается. Он очень доволен своим умом и дипломатическими талантами.

7.

Ко всему можно привыкнуть, даже к землетрясениям. Со временем извержение Горелой сопки вошло в свою колею. Из бокового кратера, как из незаживающей раны, текла и текла лава, текла неделю, вторую, третью… Наблюдатели свыклись с существованием этой расплавленной реки, сначала посещали ее каждый день, потом через день, потом два раза в неделю. Лава текла и текла, ничего нового не наблюдалось. И однажды вечером Грибов вспомнил о занятиях с Тасей.

— Если можно, в другой раз, — сказала она. — Я давно уже не готовилась.

— Если можно, отложим, — сказала она на следующий день. — Вы мне дали большую работу.

Грибов был не слишком наблюдателен в житейских делах, но упорное отнекивание Таси удивило его. Он стал присматриваться. Ему показалось, что девушка избегает его, старается не оставаться с ним наедине.

И с решительностью начальника, привыкшего распоряжаться, Грибов сказал Тасе:

— Проводите меня сегодня на почту, Тася. Если есть телеграмма из Москвы, я тут же напишу ответ.

Они вышли, когда уже темнело. Начинался синий зимний вечер. Над пухлыми сугробами по безоблачному небу плыл латунный месяц. Его ослепительная желтизна только подчеркивала синюю тьму. В лесу потрескивали сучья, скрипел снег под лыжами. Тишина, безлюдье — самая подходящая обстановка, чтобы выяснять отношения.

Но девушка, видимо, избегала объяснений. Она завладела лыжней и задала темп, Грибов с трудом поспевал за ней. Поравняться с ней и обойти по нетронутому снегу он не мог, приходилось идти сзади. Гонка продолжалась километров пять, почти до самой реки, но здесь они перекинулись несколькими словами, и разговор сам собой набрел на больную тему.

— Завтра вам придется помочь Катерине Васильевне, — сказал Грибов. — У нее сейчас двойная нагрузка, она и химик, и геолог.

— А почему она отстраняет Петра Ивановича? — спросила Тася.

— Вы же знаете Петра Ивановича Он милейший человек, но ненадежный, устанет и бросит на полпути. Да Катерина Васильевна и сама не хочет его нагружать. Любит его, вот и бережет.

— Не понимаю я такого чувства, — сказала Тася. — Любовь — это восхищение. А тут всего понемножку — кусочек привязанности, кусочек привычки, кусочек жалости.

— Вы, Тася, бессердечная. А если человек болен? Муж у вас заболеет, — вы его разлюбите?

— Если болен — не виноват. Но вы сказали «ненадежный» — это совсем другое.

Грибов поник головой. Тася говорила совсем не о Спицыне. Это он, Грибов, оказался ненадежным человеком в критические дни. И хотя потом он поправился, пошел со всеми в ногу, Тася запомнила: это тот, кто теряет равнение.

Грибов все понял и возмутился.

— А что особенного в Катерине Васильевне? — воскликнул он. — Женщина, как женщина, хороший работник. Не понимаю, чем ей гордиться перед Петром Ивановичем.

И Тася поняла, что речь идет о ней, отнюдь не о Спицыной.

— Ну и пусть, — сказала она упавшим голосом. — Сердцу не прикажешь. Оно тянется к самому лучшему… А если я не достойна, тем хуже для меня…

Они отвернулись в разные стороны, и обоим было горько, как будто произошло что-то непоправимое, порвалось надорванное, то, что еще можно было связать.

— Гордая вы, Тася, требуете слишком много.

Тася в отчаянии махнула рукой.

— Почта там, — показала она. — Идите через реку наискось, на те огни, что на холме. А мне на другой конец деревни. Прощайте.

Она скользнула по скату. Стоя наверху, Грибов следил, как удаляется плотная фигурка. Она таяла в сумраке, и сердце у Грибова щемило, как будто Тася уходила навсегда. Только сейчас она раскрылась для него. Подумать только: такая исполнительная, послушная, скромная, и такая требовательная! «Любовь — это восхищение», — сказала она. Да нет, это неверно. Разве любовь исчезает, как только любимый споткнется? Тасю надо переубедить, поспорить с ней. Но не смешно ли доказывать девушке, что она не должна разлюбить? «Сердцу не прикажешь. Оно тянется к самому лучшему».