Борьба за Краков (При короле Локотке)

Мартик призадумался, ему не хотелось больше спрашивать. На другое утро приехал каноник Рацлав, перевязал руку, дал примочку и мазь и велел серьезно полечиться. Старая мачеха Хинчи, добрая и услужливая женщина, взялась ухаживать за ним, а так как она была болтливого нрава и знала все, что делается в городе, то от нее Мартик узнал все, что говорилось о Грете.

Женщины высмеивали ее и называли легкомысленной и сумасбродной за то, что она не шла замуж из боязни потерять свободу.

О путешествии во Вроцлав ходили разные слухи, но видно было, что все Грету за это осуждали. Дядя Павел защищал ее, да в сущности и все другие знали, что она была легкомысленная только на словах, а на самом деле была горда и недоступна.

Стояла теплая пора. Мартик со скуки подолгу просиживал у окна в отсутствии Хинчи. Грета, которая в конце концов должна была узнать о его приезде, так как на этой улице, если бы у кого дверь скрипнула, то и об этом сейчас же знали бы все обитатели, очутилась в один прекрасный день в окне против него.

Она стояла, опираясь обеими руками на балюстраду и высовываясь так, чтобы Сула мог хорошенько разглядеть ее. За эти годы она нисколько не постарела и не подурнела, была все такая же розовая и свежая, только пополнела немного.

У Мартика сильно забилось сердце, но в то же время в душе его закипел гнев.

А вдова, как будто теперь только рассмотрев соседа, склонила головку и запела сладким и веселым голоском:

— Что же вы забыли о старой знакомой? Не удостаиваете внимания?

Хотел Сула ответить ей какой-нибудь резкостью, да язык не послушался его, и, сам не зная как, он с рукою на перевязи, без шапки, выскочил на улицу и вошел прямо в дом Греты.

Потом он, наверное, и сам стыдился своего поступка, но дьявол попутал! Дрожал весь, очутившись у порога знакомой горницы, где так жестоко с ним обошлись.

У Греты все было по-старому, только гордая хозяйка, оттого ли, что захотелось ей лучшей жизни, или от скуки увлекла ее пышность, гораздо наряднее убрала теперь свои приемные комнаты. На полках стояло серебро, по стенам было много пестрых ковров, вывезенных с востока, раскрашенной посуды и безделушек. И сама она среди всей этой роскоши смотрела королевой, гордой, нарядной — не подступись к ней.

Курцвурст, тоже очень мало изменившийся, только в новом костюме с позолоченным поясом, на котором висел мешочек для денег, держа в руках новую трость с шелковым шнурком, сидел все на том же месте в углу….

Грета поздоровалась с Мартиком так, как будто между ними ничего не произошло.

— Вам везет на раны, — сказала она, — я вижу, вас опять кто-то порезал.

— Это правда, что меня режет всякий, кто только хочет, и тело, и душу, — возразил Мартик, — но, как видите, я держусь крепко.

Она попросила его сесть, а Курцвурст пододвинул ему кубок, в который она сама налила вина своей белой рукой, унизанной перстнями. Она имела к ним слабость, так что пальцы ее были наполовину закрыты ими. Рубины, бирюза и другие драгоценные камни сверкали на них, оправленные в золото. Чувствуя к ним пристрастие, она меняла свои кольца каждый день, а иногда и по два раза в день, чтобы люди знали, что у нее их много.

Но Мартик смотрел не на кольца, а на руки, а она в тот вечер была с ним так мила, как будто и вправду он был ей дорог.

Не было ничего удивительного в том, что он очутился в когтях у этой чародейки. Как это случилось, он и сам не знал, но теперь, сидя около нее и глядя на нее, он чувствовал, как трудно ему поддерживать с ней разговор. Он пожирал ее глазами, краснел, пылал и весь дрожал, и она тоже обливалась румянцем, отлично понимая его чувства и — кто бы этому поверил — радуясь тому, что он снова в ее власти. Она очень искусно навела разговор на то, где он был все время и что делал, а Мартик, раз попав на эту тему, разговорился охотно. Рассказал ей и о княжеском даре, о своих Верушицах, где хозяйничал пока его отец, и похвастался, что он уже теперь не бедняк, которому негде преклонить голову.

Похвастался и тем, что он командовал целыми отрядами, а князь давал ему самые важные поручения.

Рассказывая о том, как он был в Познани и брал там костел с укрывавшимися в нем бунтовщиками, он упомянул об убитом в этом доме канонике Николае Шамотульском. Услышав это имя, Грета засмеялась и, пристально глядя на Мартика, промолвила:

— Этих Шамотульских вы, верно, хорошо помните?

— Пока жив, не забуду, — отвечал Сула, — с Винцентом у меня еще счеты не кончены, а уж, если мне кто должен, я этого никому не прощаю.

— Да с ним нелегко справиться, — сказала Грета, — я слышала, что этот гордый панок приобрел большое расположение у князя, а особенно после того, как он вместе с маленьким паном Налэнчем помог ему отвоевать Познань.

— До его отношений к князю мне нет дела, — отвечал Мартик, — а как я к нему отношусь, это уж другое дело. Кажется, и вы с ним в дружбе?

— Я? — смеясь, подхватила Грета. — Не угадали, потому что я его терпеть не могу!

Сула не верил своим ушам.

— Если бы я была мужчиной, — продолжала она, — то уж не знаю, был ли бы он жив теперь!

— Да что вы? Неужели же он так вас оскорбил?