Борис Годунов

Царёв дядька, словно ожидая ещё каких-то слов, мгновение смотрел на него, шаря глазами по лицу, но, ничего не дождавшись, отвернулся, и тогда в углах узких губ Афанасия Власьева что-то изменилось, сдвинулось, заколебалось. Но Семён Никитич перемены той не увидел.

За окном дворца потемнело, и дождевые капли тяжело защёлкали в свинцовые листы, выстилавшие оконные отливы. Били, стучали, будто торопя кого-то.

7

В тот же вечер медиума тайным переходом проводили в царские палаты. Кремль спал, и лишь редкие огоньки виднелись в оконцах тут и там да светили кое-где негасимые лампады у надворотных икон. Туман с заречных лугов тек по кремлёвским улицам. В лунном свете мерцали золотом кресты церквей и соборов. Воздух был холоден и влажен.

Медиум попросил три свечи и, поставив их на стол, сел так, что колеблющееся пламя отделило его от царя Бориса, боярина Семёна Никитича и думного дьяка Власьева. Крупная голова медиума, крутые плечи, укутанные в ткань плаща, чётко рисовались на фоне затенённого ночной чернотой окна. Царь ждал.

Медиум молчал и минуту, и другую, и третью. Царь Борис почувствовал, как волнение входит в него. Медиум по-прежнему молчал. Невольно, подчиняясь тревожному чувству, царь Борис, сжав подлокотники кресла, подался вперёд, разглядывая высвеченное пламенем свечей лицо необычного гостя. Мясистое, с тяжёлыми надбровьями, глубокими, словно резанными злым ножом, морщинами, ниспадавшими от крыльев носа, оно одновременно и раздражало Бориса и притягивало к себе. Так разверзшаяся бездна под ногами пугает и манит остановившегося перед ней человека. «Стой! Стой!» — кричит живое в нём, но другой голос тут же толкает: «Ступи, ступи ещё шаг и познаешь неведомое!»

Медиум всё молчал.

Борис разглядел низкий, покатый его лоб, от которого веяло недоброй силой, опущенные припухшие веки. И вдруг они дрогнули и начали подниматься. Медленно-медленно, как ежели бы преодолевали огромную тяжесть. В какое-то мгновение веки медиума, показалось царю Борису, словно ослабнув в борении, замерли, и царь услышал, как передохнул, будто всхлипнул, Семён Никитич. Власьев переступил с ноги на ногу. Велико было напряжение, овладевшее всеми в царёвой палате. Так и не открыв глаз, с полуопущенными веками, медиум начал говорить. Власьев поспешил с переводом.

Голос медиума был резок, слова вырывались из чуть приоткрытых губ с поражавшим слух свистом.

— Он говорит, — начал дьяк, — о звёздах, объявившихся над российской землёй. Говорит и о том, что всю дорогу сюда, в Москву, следил за звёздным небом и звёзды пугают его. Сии знамения вещи. Указующий их перст направлен в сердце державы российской.

Царь Борис слушал, не отводя глаз от медиума. По лицу ночного гостя пробегали странные судороги, но, может быть, это колеблющийся свет свечей изменял его черты?

— Он говорит… — начал дьяк и вдруг запнулся.

Борис искоса глянул на Власьева и угадал, что тот не то сильно поражён услышанным, не то затруднился с подыскиванием нужных слов.

— Ну, ну, — поторопил царь, до боли в пальцах сжимая подлокотники кресла.

Дьяк кашлянул и не без растерянности продолжил:

— Он говорит, на южных пределах российских видит чёрную тучу, что грозит не только русским дальним землям, но и самой Москве… Видит поднятые сабли, разъярённые лица, конницу, идущую стеной… И среди прочих, что угрожают российским пределам, видит особо опасное лицо. Оно дерзко, оно изломано злой улыбкой…

Это гадание, вовсе не похожее на вещания волхвов, было, скорее, доносом человека, до мелочей осведомлённого о происходящем на державных границах. Медиум из Риги не только сказал о польском воинстве, готовящемся к походу на Москву, но и сообщил о спешащих ему на помощь казаках из степей. И даже сказал, что нет им числа, так как он видит всё больше и больше всадников, скачущих по пыльным шляхам. И вдруг, вскинув руку и распахнув глаза, воскликнул:

— И дальше вижу, скачут они по степи, и вот ещё, и ещё! Они всё сломят, всё сожгут, истопчут на своём пути. Нет от них спасения! Бойся этого, царь Борис! Бойся!

Однако медиум не сказал главного.

За месяц до выезда в Москву ночного гостя царя Бориса посетил в Риге видный служитель ордена иезуитов. Медиум был известен в городе как знаток лекарственных трав и составитель гороскопов; горожане кланялись ему не без почтения и скрытой робости перед его таинственными знаниями, но всё же посещение служителя могущественнейшего ордена было для медиума событием заметным и даже больше: как ничто иное, возвышало его в глазах славной Риги. Здесь хорошо знали: тот, кто дружбу водит со служителями грозного ордена Игнатия Лойолы, близко стоит и к власть предержащим. Такому и рыцарь, и чванливый барон поклонятся. Рига эдакий сладкий пирог у моря! И кто только не открывал на неё рта! Жители Риги многое видели и знали многое.