Борис Годунов

Приметная карета простояла у дверей дома медиума близ церкви Иоанна три четверти часа. Это означало, что орден три четверти часа времени одного из своих сыновей отдал медиуму, а братья иезуиты попусту минуты не тратили. Было чему изумиться добрым соседям медиума. Но всё же больше иных изумился необычному визитёру сам хозяин дома у церкви Иоанна. Служитель ордена не вёл разговоров о чудодейственных свойствах трав, их способности врачевать безнадёжные недуги или о сложностях составления гороскопов, раскрывающих необычайные тайны. Нет… Его интересовало другое.

У служителя ордена были тонкие, сухие пальцы, свидетельствующие о немощи тела, и жёсткие кустистые брови, с очевидностью говорящие о твёрдости и силе характера. Он был последователен в том, что говорил, и было ясно — он добьётся своего, чего бы это ни стоило.

— Через месяц, а может, чуть больше, — сказал он со значением, будто минуты вечности, пропустив меж пальцев крупные зёрна чёток, — в двери дома сего постучится гость из Москвы и попросит о гадании для московского царя Бориса.

Хозяин дома у церкви Иоанна от удивления поднял брови.

— Да, да, — подтвердил служитель ордена, — московского царя Бориса. И должно царю Борису в гадании том сообщить о тех страшных испытаниях, кои предстоят ему.

Хозяин дома от неожиданности с натугой кашлянул, прочищая горло.

Гость, по-своему истолковав это, утопил руку в складках плаща и выложил перед окончательно растерявшимся гадателем немалый кошель, недвусмысленно звякнувший металлом.

— Святая церковь не забудет об оказанной услуге. А это, — он указал на кошель, — лишь толика нашей благодарности.

Он наклонился и, приблизив лицо к хозяину дома, неторопливо и подробно обсказал, что именно должен тот сообщить московскому царю в своём гадании. У медиума, хотя он повидал немало и всякого, похолодели руки.

— Сие, — сказал служитель ордена, — повеление главного лица.

В голосе его объявилась жёсткая нота.

Главным лицом был папский нунций Рангони.

Служитель ордена говорил так напористо и с такой убеждающей силой, будто за ним стояла великая правда, но не было правды, напротив, был преднамеренный обман, продуманный, выверенный изворотливым умом как раз того главного лица, о котором гость упомянул из желания подтвердить истинность своих слов.

Рангони, всегда считая, что злая ложь сильнее открыто обнажённого меча, решил — прежде чем ступит на российскую землю копыто коня Григория Отрепьева — породить в Борисовом окружении, да и в сознании самого царя Бориса, неверие, шатание, страх. Рангони верил, что молоток лжи разваливает крепостные ворота вернее стенобитных машин. Примеров тому было множество. И вот тогда-то и было задумано это гадание. Известными только папскому нунцию путями через польские и российские рубежи в Москву дошла весть о необычайных способностях медиума из Риги предсказывать будущее, и известные же только Рангони люди донесли это до слуха царя Бориса. И вот медиум сидел перед царём. Распахнутые его глаза были чисты, как родниковая вода. Они взглядывали с неподдельной открытостью, как глаза младенца. Им невозможно было не верить.

— И дальние и ближние, — говорил он Борису, — предадут тебя, царь, и ты страшись того.

Папский нунций знал, как направить разговор в царских палатах. Истинное и ложное были точно соразмерены в рассказе медиума. Да, войска стояли у рубежей российских — это мог проверить Борис и убедиться в справедливости слов медиума. Да, казаки притекали на подмогу мнимому царевичу, и о том были вести у царя. Да, зло и глумливо взглядывал через российские рубежи мнимый царевич, но вот измены и предательства могли лишь ожидать Бориса. Неверие, шатание, смута ещё должны были прорасти злым цветом, но, коль в гадании очевидным было первое, верным становилось и второе. Слова медиума должны были ударить в сердце Бориса, как нож свинобоя: неотразимо, рассчитанно, точно. И медиум достиг своего.

Борис откинулся в кресле и надолго остановил взгляд на лице Власьева. Веко у царя судорожно подёргивалось.

Медиум ещё что-то говорил, вздымая руки и колебля пламя свечей, но царь не вслушивался в его слова, как не вслушивался и в слова дьяка. Он видел, как шевелились его губы, но смысл слов не доходил до Бориса. Да царя больше не интересовали эти слова. А веко Борисово всё подрагивало и подёргивалось, как крыло раненой птицы.