Борис Пастернак

Ему хотелось отвлечься, и он принялся писать прозу — новеллу «Апеллесова черта», навеянную воспоминаниями о поездке в Италию. Работая над текстом своей первой новеллы, он поддался очарованию декадентского романтизма и фантастического символизма, — и это стало его способом отклика на позорную действительность войны. Новелла была послана в «Русскую мысль», где Пастернаку отказали в публикации, — редакции такая проза показалась несвоевременной и бесполезной в дни, когда рвутся снаряды и бряцает оружие, зато перевод «Разбитого кувшина» Клейста напечатал в майском номере межпартийный журнал «Современник». Стало быть, все благополучно? Ан нет — ничего похожего! Прочитав опубликованный текст, Борис обнаружил, что перевод без его ведома был переработан и выправлен. Новичок в ремесле, он мог бы и не обижаться, не придираться к столь непочтительному отношению. «Работа была незрелая, неинтересная. Мне следовало в ноги поклониться журналу за ее помещение. Кроме того, еще больше надлежало мне поблагодарить редакцию за то, что чья-то неведомая рука прошлась по рукописи к ее вя щей красе и пользе. Но чувство правды, скромность, признательность не были в цене среди молодежи левых художественных направлений и считались признаками сентиментальности и кисляйства»[34]

, — напишет Пастернак много лет спустя. И чуть дальше оценивает свое поведение: вместо благодарности редакции «Современника» он жаловался на нее… Острым пером Борис выразил тогда ответственному за «уродование» своего произведения возмущение его неучтивым поступком. Но руководителем редакции оказался не кто иной, как знаменитый Максим Горький, чья безусловная революционность, опирающаяся на «русский реализм в литературе, как и в политике», была всем известна. Кроме того, выяснилось, что Горький сам и внес вызвавшие негодование и протест переводчика изменения. Пожав плечами, мэтр решил, что не стоит отвечать на смехотворные претензии дебютанта, и на этом «дело закрыли».

Совсем иной была реакция Владимира Маяковского — великого и дорогого сердцу Бориса. Они снова встретились во время долгого пребывания Пастернака в столице, и, если Санкт-Петербург по случаю объявления войны сменил свое чересчур германофильское название на русский аналог — Петроград, то Маяковский, как выяснилось, остался совершенно таким, как прежде. Таким же постоянно возбужденным, взъерошенным, благородным, щедрым и непредсказуемым. Маяковский счел своим долгом ввести молодого собрата по перу в круг своих наиболее влиятельных друзей и даже отрекомендовал его критику Осипу Брику как корифея русской поэзии, идущего к освобождению от любых систем. И тем не менее каковы бы ни были амбиции «корифея», ему прежде всего следовало подумать о том, чем зарабатывать на жизнь. Для того чтобы прокормиться и вместе с тем иметь возможность продолжать записывать все, что приходило в голову, он согласился на предложение отправиться на Урал. «В те же годы, между службою у Филиппов, я ездил на Урал и в Прикамье, — пишет Пастернак все в той же автобиографической повести «Люди и положения». — Одну зиму я прожил во Всеволодо-Вильне, на севере Пермской губернии, в месте, некогда посещенном Чеховым и Левитаном… Другую перезимовал в Тихих Горах на Каме, на химических заводах Ушковых»[35]

. Здесь его приспособили для работы в военном столе, а он, удрученный тем, что приходится выполнять канцеляр скую работу, тем не менее воспользовался случаем, чтобы освобождать «целые волости военнообязанных, прикрепленных к заводам и работавших на оборону»[36]

. Предчувствовавший полный разгром русской армии на фронтах войны и ожидавший массового протеста молодежи, тех, кого могли еще призвать на подмогу старшим и кто не хотел идти под огонь неприятеля, Борис ничуть не удивился, когда узнал, что началась революция, инициаторами которой стали питерские рабочие.

Существует ли еще правительство? Цела ли еще Россия? Идет ли еще война? Даже не пытаясь получить здесь ответы на эти вопросы, Пастернак едет в Москву. А приехав, не понимает, где находится: Россия ли вокруг? Никаких императорских гербов на фасадах государственных учреждений, никакого предпочтения знатным клиентам в роскошных магазинах… Переменилась не только одежда прохожих — переменились их лица. Бывшие слуги, мгновенно обретя несвойственную им прежде спесь, мерили взглядом бывших хозяев, крадущихся вдоль стен. А воздух между тем был словно наэлектризован, потому что кое-кто из ясновидящих уже предсказывал, что завтра войне конец, и мечтатели, ухватившись за эту идею, решили, что теперь все в порядке и пора бы уже начинать на пустом месте строительство нового мира.

Более осмотрительный и сдержанный, Борис довольствуется наблюдениями за метаморфозами своей родины — униженной, разоренной, но полной надежд.