Борис Пастернак

И еще: «Можно было бы сказать: с каждым случилось по две революции, одна своя, личная, а другая общая. Мне кажется, социализм — это море, в которое должны ручьями влиться все эти свои, отдельные революции, море жизни, море самобытности. Море жизни, сказал я, той жизни, которую можно видеть на картинах, жизни гениализированной, жизни, творчески обогащенной. Но теперь люди решили испытать ее не в книгах, а на себе, не в отвлечении, а на практике»[38]. И еще, на этот раз адресуясь к своей героине Ларе: «Вы подумайте, какое сейчас время! И мы с вами живем в эти дни! Ведь только раз в вечность случается такая небывальщина. Подумайте: со всей России сорвало крышу, и мы со всем народом очутились под открытым небом. И некому за нами подглядывать. Свобода! Настоящая, не на словах и в требованиях, а с неба свалившаяся, сверх ожидания. Свобода по нечаянности, по недоразумению»[39].

В тени… нет, скорее, в жару, пылу Елены Виноград он набрасывает начало романа, названного им сначала «Три имени»[40], но еще до того — в редкостно счастливом состоянии — сочиняет множество стихотворений для двух сборников: «Сестра моя — жизнь» и «Темы и вариации». В этих стихах, продиктованных вырвавшимся на свободу вдохновением, он хотел, как признается впоследствии Троцкому, воспеть «утро революции»[41] — они о том, как он ощутил воздействие революции на окружающую действительность и на собственное сердце. Вовсе не осуществляя сознательного желания, исключительно поддавшись порыву вдохновения, он испытывает, работая, истинное наслаждение. Все внезапно, все неожиданно: не только для читателя, но и для автора. Игра сюрпризов, созданных поэтом в дар себе самому. Впрочем, Пастернак не совсем впрямую объяснит это в нескольких символических строфах:

Сестра моя — жизнь и сегодня в разливеРасшиблась весенним дождем обо всех,Но люди в брелоках высоко брюзгливыИ вежливо жалят, как змеи в овсе.У старших на это свои есть резоны.Бесспорно, бесспорно смешон твой резон,

Что в гро́зу лиловы глаза и газоныИ пахнет сырой резедой горизонт.Что в мае, когда поездов расписаньеКамышинской веткой читаешь в купе,Оно грандиозней Святого ПисаньяИ черных от пыли и бурь канапе.Что только нарвется, разлаявшись, тормозНа мирных сельчан в захолустном вине,С матрацев глядят, не моя ли платформа,И солнце, садясь, соболезнует мне.

И в третий плеснув, уплывает звоночекСплошным извиненьем: жалею, не здесь.Под шторку несет обгорающей ночьюИ рушится степь со ступенек к звезде.Мигая, моргая, но спят где-то сладко,И фата-морганой любимая спитТем часом, как сердце, плеща по площадкам,Вагонными дверцами сыплет в степи[42].

Или здесь:

Это — круто налившийся свист,

Это — щелканье сдавленных льдинок,Это — ночь, леденящая лист,Это — двух соловьев поединок.Это — сладкий заглохший горох,Это — слезы вселенной в лопатках,Это — с пультов и с флейт — ФигароНизвергается фадом на грядку.Всё, что ночи так важно сыскатьНа глубоких купаленных доньях,И звезду донести до садка

На трепещущих мокрых ладонях.Площе досок в воде — духотаНебосвод завалился ольхою,Этим звездам к лицу б хохотать,Ан вселенная — место глухое[43].

Или здесь:

Грудь под поцелуи, как под рукомойник!Ведь не век, не сряду, лето бьет ключом.Ведь не ночь за ночью низкий рев гармоникПодымаем с пыли, топчем и влечем.