Борисов-Мусатов

Итак, «тихий отшельник» Мусатов защищает искусство от ханжей и тупых консерваторов, организует в Саратове столичную выставку, откликается на дискуссии в печати… Но и это не все. Вот что вспоминает о Мусатове Петров-Водкин: «Он энергично хлопотал и за городской музей, и за школу при нем, и за засыпку Глебучева оврага…». Но художник наталкивался на непробиваемую инертность. Вызывала недоумение узость взглядов саратовских коллег. Так, надеясь, что закупочная комиссия Боголюбовского училища приобретет с московской выставки 1903 года лучшие вещи для Радищевского музея, Мусатов пишет В. Д. Поленову о своем разочаровании, добавляя: «Вообще отношение этой необыкновенной комиссии к нашей выставке довольно странное…». Когда опускались руки, с новой силой поднималась тоска и отчаянное стремление бежать куда глаза глядят. Иногда приступы раздражения мешали даже писать письма. «Было такое настроение желчное и чувство какого-то бессилия что-нибудь сделать… среди этого невежества, — признавался Мусатов в один из таких моментов жене. — Полный произвол, с которым ничего не поделаешь, потому что это бесконечное болото… И если бы не Уткин и не Букиник, которым оно тоже болото, то было бы полнейшее чувство одиночества…».

Все заметнее испытывает он в это время тягу к строгому, тонкому и выдержанному стилю и вкусам петербургской художественной среды. Заочно горячо живет ее интересами. Осенью 1903 года, к примеру, его взорвала статья В. Стасова в одной из центральных газет, «разносившая в пух и прах» Александра Бенуа. Виктор Эльпидифорович тут же написал в Питер — гневно излил свое негодование тому самому критику И. Лазаревскому, благодаря коему он когда-то свиделся со Стасовым. «Борисов-Мусатов писал мне, — вспомнит Лазаревский, — что ему тяжело и больно читать нападки на талантливого молодого историка и сознавать, что и самому приходится работать среди того общества, которое с поощрением прислушивается к выпадам подобного рода». В его письме были горячие упреки в слабости современной художественной критики, он «указывал далее, что на публику следует действовать такими же резкими статьями, какие имели место на страницах дягилевского „Мира искусства“».

Сам он, как помнится, не преминул пойти этим путем. Оставшееся так и не напечатанным, открытое письмо к саратовскому архитектору Владыкину, если его перечитать, в чем-то перекликается с некогда поразившей Мусатова программной статьей Дягилева в первых двух номерах журнала. Суть не только в тексте — в самом «запале», боевитости тона. Да толку-то, коль никто почти не читал! Что ж ему, так тут и толочь воду в ступе?..

Теперь новые попытки приобщить Мусатова к каким-то суетным затеям сугубо местного значения его откровенно раздражают, он отказывает в такой растрате своих сил и времени даже другу Букинику. Узнав, что ни его товарищи-москвичи, ни учитель Коновалов не включены в число участников намечаемой в Саратове выставки, Мусатов без малейших обиняков, с высоким чувством собственного достоинства объявляет «дорогому Михаилу Евсеевичу»: «Хотите сердитесь, хотите нет, но на некоторых основаниях отказываюсь от участия в предстоящей комиссии категорически… Так как идея выставки опять возвращается к первоначальному типу провинциальных выставок, ничего общего с искусством не имеющему, то я, как не причисляю себя к „местным художникам“, предоставляю огород городить музейной администрации, которой в этом случае прямая обязанность поощрять местное искусство…»

«Весь Саратов уже знает о мне», — отметил после открытия выставки 1903 года Мусатов в письме к сестре. Да, о существовании художника Мусатова — автора осмеянной в плохих стихах «Гармонии» его земляки давно прослышали. Но никому и невдомек, что в лице этого скромного саратовского жителя «русская живопись, — как отмечал еще в те времена исследователь, — быстро и торопливо, словно стараясь нагнать Запад, проделала в какие-нибудь два-три года всю эволюцию импрессионизма. И так же быстро и круто Мусатов свернул с путей импрессионизма к иным, более родным горизонтам», создавая искусство глубоко национальное по духу, искусство большого стиля и образного синтеза. Современники пока не осознают, что Мусатов — уже «среди реформаторов искусства рубежа столетий». Ведь это он «как бы наметил взрыв импрессионизма изнутри… Он „разворачивал“ импрессионистический метод в новую декоративную форму живописи… Московский импрессионизм оплодотворился мусатовской живописной духовностью» (Д. Сарабьянов). Дело обычное: что ж удивляться, если даже близкие и любящие его друзья пока не в состоянии оценить масштабы уже сделанного этим тридцатилетним человеком. Между тем Мусатов не только фактический руководитель Московского товарищества художников. К нему тяготеют яркие молодые дарования — С. Судейкин, Н. Сапунов, М. Сарьян, В. Милиоти… Тем, кому суждено вписать свою, особую страницу в историю русского искусства, он тоже окажется как-то особенно понятен и нужен. Среди них — совсем молодые Михаил Ларионов и Наталья Гончарова.