Борисов-Мусатов

Действительно, в эти минуты Мусатов зорко подмечал бесконечные, музыкально текучие сочетания: «рифмовались» облако и белый стоячий кружевной ворот платья, садовая скамья и круглый бассейн, стволы деревьев и склонившиеся фигуры присевших на скамью натурщиц… Женщины — его бесценные помощницы — словно выявляли одухотворенность природы, были «движущимися в движущемся», в них оживала стихийная соприродность…

Ранее Мусатов выразил это в скупом и вроде блеклом эскизе к картине «На террасе». На картоне карандашный рисунок «проложен» голубой акварелью. Но «формула композиции» из линий и пятен вся поет слаженными дробно-узорными ритмами. Мир един, и один огонь переливается, светясь, из души природы в человеческую душу. Перекликаются гирлянды свисающих ветвей и длинные волосы женщин, пышные платья с кринолином и облака. Это мир женщин и облаков. И не слабее, выразительнее эскиз, чем сама картина!

Мусатов выходил на террасу Введенского и с высоты балюстрады в ослепительный июльский день видел на синеве белые колонны, перила, вазы. Сидел один на скамейке партера под ветвями сосен и орешника. Отсюда был виден шпиль церкви, за ним темно-синим дымом восходили облака. Ярко высвечены, и вдруг в них начинало клубиться темное, густело до пепельно-серого и понизу прорывалась ясная голубизна. И вновь наплывало, начинало темнеть.

Ветер к вечеру стихал. Вода журчала, каменный лебедь расплескал над ней поднятые белые крылья. На чашах фонтанов, над бассейном играли блики.

И опять начинались прогулки с «перевоплощениями»: дамы огибали дом, спускались по боковой мелкокаменистой дорожке на зеленый газон, на круто идущую вниз широкую аллею. Она была освещена солнцем, но с одного ее края тени от сосен и лип лежали четкой извилистой каймой. Такой милый и уютный спуск! Лена не переставала удивляться: трава здесь мягкая и свежая, даже за поддень сохраняет росистый блеск и прохладу.

На этом месте, на фоне белоколонного дома, приостанавливались. Мусатов делал снимки. Сходили ниже. И вот здесь-то, не доходя поляны, Виктор Эльпидифорович нашел замечательную точку. Тут он и будет стоять, делать наброски пером, писать этюды. Не с парадного въезда, а с тыла, с укромной надречной высоты взволновало его Введенское.

Почти до самого заката стоял он на тропке перед поляной. И в один из вечеров увидел: остановились над усадьбой две глыбы облаков, расходясь в стороны над фронтоном дома, — то ли лебедь всплескивал крылами, то ли в предвечерней синеве раскрывались небесные ворота, открывалась какая-то тайна…

«Дом в Введенском. День» — акварель. «Дом в Введенском. Вечер» — гуашь. «Дом в Введенском на закате» — темпера. И картина тоже темперой написана — «Отблеск заката», где навечно замер июльский облачный вечер с его задумчиво-чистой нотой: две женские фигуры у подножия холма глядят на белый дом и белокрылые облака с голубыми тенями.

Как много всего было найдено за несколько дней пребывания во Введенском! Дома Мусатов веером раскладывал еще мокрые фотоснимки. В схваченных мгновениях проступала своя «живописность». Была образная густота — пусть еще застылая и лишенная певучести. Выявлялся мотив — дело было за его разработкой. Вспоминая, что Мусатов щелкал «кодаком» «решительно везде» и впоследствии «у него нашли несколько сотен даже не проявленных пластинок», Холявин удивится, что из введенских снимков «…создалась целая серия работ… Причем в его работах снимок часто передан почти дословно — в смысле расположения аксессуаров… Однако кто бы мог его упрекнуть в фотографичности?..». Взяв с помощью объектива новую натуру — честным и прямым «приступом», Виктор Эльпидифорович избавлял себя от опасения, что глаз застрянет в деталях. Обнаруживая натурную «шелуху», снимок помогал ее отвеять, чтобы открылась поэзия обобщения.

Тетрадные листки в клетку… На них все, схваченное фотокамерой, снова перетекает с помощью пера и туши в эскизы сочиняемых композиций. Перо рисует длинную, как бы разделенную на кадры ленту — во всех фресках должен быть единый протяженный звук. Это бесконечная мелодия «Времен года», с возвращением, отзвуками одних и тех же мотивов, и, чтобы рождалось эхо, пространство будет незамкнутым и гулким. На многих «кадрах» опять знакомый дом с колоннами — на вершине холмистой аллеи, как меж раскрывшихся кулис. И отголоски других дорогих впечатлений: в центре овального бассейна сидит обнаженная наяда — конечно, эхо Слепцовки.

Как в юности, он делает сейчас миниатюрки, похожие на клейма, и в них пробует ритмическую слаженность образов, что должны теперь выйти на большие стены. Тут много удивительного: на одном из «клейм» — бескрайность неба в перистых облачках, и лишь понизу две склонившиеся в поле женские фигурки взялись за руки — и достигнута такая образная цельность и выразительность, что даже тут видишь, откуда пошла пластика будущих мотивов с фигурами играющих мальчиков у молодых Матвеева и Петрова-Водкина.