Борисов-Мусатов

«Осенний вечер. Осенняя песнь» — третья часть сюиты задумана и построена как сцена «прощальной прогулки». Венчает «Времена года» наиболее сосредоточенная и глубокая по чувству работа, где в последний раз встает образ Введенского. Композиция «Сна божества» сложилась, и это видно по карандашным наброскам, в самой усадьбе. Вместо «зимы» Мусатов опять напишет «лето» (ни седины старости, ни снега зимы так и не войдут в его полотна, как того требовала логика «программы»).

Тот же дом на холме и то же чудо вечерних облаков. Широкая, спускающаяся с холма аллея. По правому краю ее светлеет в плавном повороте дорожка. Тихо скользят в сумерках две женские фигуры, оцепеневшие кусты белых роз окружают памятник спящего «бога любви»: на высоком постаменте маленький Амур дремлет стоя, склонившись на белую урну. Светлый край неба и один розовый куст отражены зеркалом водоема.

Панно решено было в вечерней, холодеющей сизовато-серебристой гамме. Пепельно-голубая дымка по зелени лугов. Цвет как тихий напев знакомой сказочной мелодии, где «сон по берегу ходил, дрема — по лугу…». Мысленно работая над эскизом, Мусатов стоял опять там, на тропе, внизу холма, где под вечер было свежо — сбоку тянуло сквознячком сквозь темные сосны… Позже, говоря о продуманности композиции «Сна божества», исследователи скажут, что «поэтому… так мягок изгиб дороги» в этой работе, но, оказывается, музыкальность эту Мусатов выявлял в самой натуре и тропочку во Введенском ему не надо было ни придумывать, ни «закруглять». Совершенно натурным было все в его снах и сказках!

И недаром он вспомнил во Введенском родную, непревзойденную Зубриловку! Дом во «Сне божества» — подмосковный, но настроение пейзажа скорее зубриловское. Красота подмосковных усадебок была все же слишком весела и светла. Она была ухоженной, порхающе-резвой и в чем-то игрушечной. В ней не было зубриловской мощи, суровой и торжественной простоты и запущенности, что придавала парку и усадьбе особую, мрачновато-застылую величественность. Там, в Зубриловке, навеки сочетались великая красота и великая печаль. Внешнее архитектурное сходство двух усадеб лишь подчеркивало различие общего настроения, рождаемого их ансамблями. Воображение отправилось назад. Он вспомнил обомшелый, дикий камень зубриловской башни и «передвинул» эту башню-руину в подмосковный пейзаж, замкнув ее изображением правую часть «Сна божества». Сам же опустивший головку на урну спящий мальчик — в левой части композиции — тоже явился сюда из Зубриловки: Мусатов, несомненно, сделал там с этой статуи фото или зарисовку. И получилось, что слева и справа — зубриловские «кулисы», а в центре высится — Введенское!.. Так же полусочинил-полувспомнил он и светлый водоем. Сложный мир, явившийся во «Временах года», стал как бы воспоминанием о воспоминаниях.

Пройдет много лет. Эскизы к четырем панно предстанут как одна из вершин творчества Борисова-Мусатова. В них увидят предельное стремление уйти от картинного «правдоподобия» и сюжетности, построить декоративно-монументальные композиции, дышащие фресковой свободой, увидят особый музыкальный строй мусатовских «шествий» и «прогулок», движению которых придан «характер колеблющейся волны». И станет ясно, что «одним из первых художников в новом русском искусстве Борисов-Мусатов сумел придать произведениям живописи черты почти архитектурной построенности» (О. Кочик). Ведь даже по перовым наброскам эскизов видно: импровизация и обдуманное построение идут рука об руку.

И еще одно важнейшее свойство искусства Мусатова тут проявится — своеобразное решение им «проблемы времени», переживание которого, по тонкому наблюдению исследователя, переместится в область зрительного восприятия. Вот почему мусатовские работы будут раскрываться только для тех, кто вглядывается в них долго-долго. «Времена года» — как целый венок, сплетенный из давних и порознь выросших мотивов. Они и раньше «цеплялись» друг за друга, но венка не было — была причудливая гирлянда, где все переплетения так или иначе отражали внутреннюю жизнь художника.

Оглянемся: он начинал с Весны — с безмятежной теплыни «Майских цветов», когда казалось, что никогда не уйдешь с прогретой солнцем полянки. Солнце пошло в зенит, и он преждевременно подумал о столь же безмятежном Лете: возник умозрительно-философский замысел «Материнства»… Но его ждало испытание — повеяло Осенью, зазвучал «Осенний мотив». Следующая, новая Весна пришла к нему уже через грустное осеннее чувство. А потом поднял он оброненную раньше ветвь — засияло настоящее, радостное Лето: написались зубриловские работы, «Водоем»… Лето разгорелось «языческим» пламенем, замерцало «Изумрудным ожерельем». Теперь, поскольку «Зиму» он отрицал, из всех «вариаций» оставалось передать «Осень через Лето», осень, лишенную безнадежности и щемящей дисгармонии, понятую через пушкинскую ясность и полноту.