Борисов-Мусатов

Вельможа встречает гостью.

Он рад соседке.Вертя драгоценной тростью,

Стоит у беседки

— зрительно вызывает в памяти мизансцену «Гармонии» 1900 года. А переработанное позже заново стихотворение «Заброшенный дом», где «Мертвые предки проблекли из тьмы», — образы «Призраков» мусатовской Зубриловки…

«Стихи были беспомощны, — критически объявит потом Белый, — бальмонтистки и выводок Брюсова им аплодировал… Особенно я вызывал удивление стихами под Сомова и под Мусатова». Да, мусатовские темы в стихах по-сомовски «повернуты» в иронично-стилизованной манере. «Когда мне передали, — вспомнит Белый, — что даже художник Борисов-Мусатов весьма одобряет подобного рода стихи, невзирая на то, что сам Сомов подделки отверг (и ему их читали), я чувствовал гордость, считая себя Патти какою-то…» Так, еще и не познакомившись лично, оба они — и старший и младший — чувствовали себя приятно польщенными. Весной 1904-го выйдет первый поэтический сборник Андрея Белого «Золото в лазури», включивший эти стихи. Два дебюта гениального молодого человека — первая книга прозы и первый сборник стихов — оказались с мусатовскими «отсветами»!..

Думая сейчас об истоках и путях русского символизма, возникшего из кризиса веры, как «негативная реакция на кризис морали и религии», в результате чего и возник «новый вид ностальгии — тоска по далекому будущему», исследователи (даже когда говорят о символизме литературном) не минуют имени Борисова-Мусатова. Правда, при этом дивятся: «Восхитительный раздел первой книги» — то есть сборника стихов Андрея Белого — «цикл стилизаций под XVIII век, очень напоминающий озорную живопись Сомова, хотя, как ни странно, их лучше сумел оценить более лирический Борисов-Мусатов. Эти пустячки, моцартианские по темам и по легкости письма, а также по остроумной оркестровке то торжественной, то быстрой музыки строк, демонстрирующей великолепное владение словом и ритмами» (А. Пайман). Но удивляться не стоит: заокеанская исследовательница судит о психологии Мусатова «по факту» его живописи, не очень и представляя себе этого «лирика-творца» в быту. Того неизменного для близкого круга, прежнего кормоновца «Муську» — озорника, обожавшего стихотворные «пустячки», экспромты в рифмах. Способного, к примеру, вскочить с чужой скрипочкой у плеча на садовую скамью и так запечатлеться на любительском фото. Добавлявшего к романтическим фразам в письмах по-чеховски мягкую самоиронию…

Но ведь что любопытно: и Мусатов интуитивно, по-своему — даже вдали от столиц, в убогости былого быта — тоже «совпадал» с Белым. Точнее — дух его совпадал с Будущим. И что еще могло подготовить их встречу, как не сближенный ритм сердец, улавливавших «ток времени», его переломный момент? Просто Мусатов не переживал этого так осознанно-мистически. А 1901 год всегда будет вспоминаться Андреем Белым как мистическая дата. «Первый год XX века был переломом истории человечества», — много лет спустя убежденно скажет он молодой приятельнице. «Этот год, — напишет он, — переживался мною как единственный в своем роде… Был годом максимального мистического напряжения и мистического откровения; все лето 1901 года меня посещали благие откровения и экстазы… Весь этот год для меня окрашен первой глубокой, мистической… любовью к М. К. Морозовой… Я переживал то именно, что переживает герой моей второй симфонии Мусатов». (Белый прямо признает, что вывел себя под именем Сергея Мусатова.)

Любопытно, что именно в том же 1901 году, тем же летом Борисов-Мусатов, не похожий на «мистически» влюбленного студента Б. Бугаева, пишет после Зубриловки «Гобелен», окончательно находит свой «стиль», свое «лицо». В марте 1902 года «Гобелен» поражает зрителей на московской выставке МТХ. В апреле выходит в свет «Симфония (2-я драматическая)» Андрея Белого. Очевидно, тогда же, находясь в связи с выставкой в Москве, Мусатов мог приобрести эту «громкую» книжную новинку.