Борькин побег

На нынешних картах такого села нет — теперь оно называется Ананьево. В честь одного из двадцати восьми героев-панфиловцев. Сейчас пишут, что и не было никаких героев, но мне, видевшему войну своими глазами, совершенно точно известно, что панфиловцев этих было не двадцать восемь, а многие миллионы — молодых парней и девчонок, умудренных жизнью мужиков и разбитных баб, положивших свои жизни ради того, чтобы мы могли построить что-то новое, хорошее и справедливое. А впрочем, бог знает, за что они отдали свои жизни. Но хочется думать, что не за просто так упал в мой недорытый окоп мой второй номер, похожий на Егорку — дружка из сибирского коровника, такой же лопоухий и любопытный, выхвативший грудью из воздуха мою пулю. И мой окоп стал тогда его могилой. А я выкопал себе новый.

На сестренке Кольки я и женился. Приехал к ее матери на лошади, сам посватался, забрал жену, подушку в приданое, и отвез свою Евдокию в нашу землянку. На свадебном пиру на нас пятерых была бутылка самогона, сковородка с жареной картошкой и много папирос «Беломорканал».

И началась моя семейная жизнь в отделенном занавеской углу.

Через год мне выправили документы, но с военным билетом получилась оказия — восстановить его не удалось без обязательной явки в уголовный розыск, и военком поставил меня на учет как неслужившего.

Начальник геологоразведочной партии вскоре добыл мне направление на учебу в Нижний Новгород и я отправился учиться на электрика.

Между делом год отсидел в тюрьме — за пьяный дебош. По заслугам, в общем. Но если бы пришлось еще раз пережить тот день, я бы снова напился и еще раз дал в морду той гниде.

Потом родилась дочь, а мне повезло получить место мелкого начальника на электроподстанции в киргизском городке Кызыл-Кия. В тридцати километрах от Ферганы, где жила Натка. Мне уже исполнилось двадцать шесть — самая пора остепениться.

Отвез к сестре жену на смотрины и потом долго ругался на себя. Евдокия сестре не понравилась — потому что была «простовата». Странная Натка — кого она хотела мне в жены? Дочь маршала Жукова? На что она мне?

Пока Евдокия возилась с дочерью, я строил дом. Сам делал и сушил кирпичи, добывал цемент и гравий для бетонного фундамента, сам строгал оконные переплеты и ладил двери, выяснял, как нужно поднимать кровлю и тут же ладил стропила. Сам через год перевез семью из общаги в первую готовую комнату собственного дома. Так и жили, пристраивая к ней каждый год по одной новой. На четвертой остановились. И настал черед мебели. Столы, стулья, диваны — я все делал сам. Ну и конечно, Евдокия.

Потом настал черед сада. Абрикосовые деревья, яблони, черешня и персики, грецкий орех и много-много сирени. Малина, та самая малина, которой мне так не хватало, когда я сидел в чемодане.

Потом еще родились дети — погодки, дочь и сын.

Натка дожила до Перестройки. И тихо умерла. Тихо жила, стараясь быть незаметной и так же тихо ушла.

А мы с Евдокией еще раз бросили дом, в котором вырастили детей, и вокруг которого посадили сад. Бросили и бежали, потому что перестали быть хозяевами на той земле, которую полвека возделывали.

Я прожил долгую насыщенную жизнь, объездил всю страну и повидал много такого, чего не нужно было бы видеть, сделал многое, чего делать не стоило, и еще больше такого, чем можно гордиться. Ни о чем не жалею — все было нужно и все было вовремя.

А умер я в две тысячи одиннадцатом, немного не дожив до восьмидесяти восьми, пережив Евдокию, лишившись того дома, который мы с ней построили, сада и надежд все это вернуть.

Что уготовано мне там — рай, ад? Я все это уже видел здесь, в этой жизни. Меня не напугать ни огнем, ни Осанной. Я видел и то и другое. И понял одну важную вещь: что как бы не складывались внешние обстоятельства, моей жизнью должен распоряжаться только я один. И я так и делал. Старался так делать. С того самого дня, когда родился во второй раз, выбравшись из тесного чемодана под теплое пензенское небо.