Борькин побег

— Знаешь, какие у нас там поля? Помнишь? Широкие, как море, до самого неба тянутся. На вашей Оби таких полей и нет — леса одни, да река. Здесь степи. Волга. Видишь огонек вдалеке? Это кто-то костер жжет. Наверное, лошадей на выпас выгнали, да теперь отдыхают. Здесь много лошадей. Здесь степняки живут — башкиры. Очень они лошадей любят. Про них раньше говорили, что они сначала на коня залазят, а только потом ходить учатся. А иные так до конца жизни с коня и не слезают. Еще баранов у них много. У нас на командирских курсах было несколько таких. Не баранов, башкир. Которые живут на лошадях. Трудно им было на нарах спать, они же привыкли уже в седлах. Ты катался на лошади?

— Нет, только в телеге, — я кручу головой и сильнее вцепляюсь в его шею обеими руками.

Он чуть подбрасывает меня вверх, перехватываясь удобнее.

— Вот приедем домой, вылечим тебя и обязательно потом покатаю на лошади. Если успею. Потому что, брат, я человек военный — мне непременно нужно до срока в полк явиться. А то может мне непоздоровиться.

— Схлопочешь? — хриплю я.

— Так точно, брат! Схлопочу. Но если в этот раз не смогу тебя на лошадь посадить, то в следующем году — непременно, если до того жизнь не заставит. Жизнь — она штука сложная, извилистая. Сегодня одним боком к тебе повернулась, завтра другим, сейчас так, потом — эдак. Никогда не знаешь, что придется делать, кого спасать и от кого спасаться.

Хлопает дверь.

— Вы чего здесь застряли? — испуганно шепчет Натка и дергает Алексея за руку.

— Борьке дорогу показываю, — отвечает он. — А то чего он все в чемодане, да в чемодане…

— Вы смотрите! А то попадетесь каким-нибудь проверяльщикам!

— Да мы уже сами собирались обратно. Ты иди пока, Натусь, иди. Мы скоро.

Я снова в чемодане, но даже не успеваю этого понять — проваливаюсь в забытье.

Свет. Очень много света. И прелое сено. Мне не тесно.

Я протираю глаза, скашиваю их в строну от бьющего в глаза света и вижу небо — светлое, голубое, высокое. На мне что-то лежит. Вроде шубы какой-то.

— Ну вот, Бориска проснулся, — кричит Натка. — Нужно его покормить скорее!

Я рывком сажусь. Кругом поля — те самые, широкие до неба. И никакого леса, так — редкие рощицы. Мы едем на телеге по желтой сухой дороге, вокруг сухо и пыльно — так, что хочется чихнуть. Я ищу платок, подаренный мне братом, но не нахожу его. Взглядом натыкаюсь на сутулую спину в холщевой рубахе — это наш возница. Сбоку, свесив ноги вниз, сидит Алексей. Он без фуражки и легкий ветерок теребит его темные кудри.

— Здоров ты спать, братец, — говорит он, а в темных глазах что-то блестит.

Натка настойчиво тянет меня за рукав и пытается всунуть в руку сухарь.

— Отстань, Натка! Мы в Пензе уже? — я закашливаюсь.

Алексей протягивает мне желтого сахарного петуха и треплет меня за волосы:

— Уехали мы из Пензы уже. Пока ты спал, и уехали. К вечеру дома будем. — Он усмехается: — Вот мы тебя и украли из ссылки, брат.

Наташка хохочет и повторяет за ним:

— Украли Бориску, украли!

— Тихо, дура, — одергивает ее незнакомый мужик с вожжами. — Щас ЧеКа наорешь!

— Дядь Слав, пусть покричит, откуда здесь ЧеКа? — Алексей трогает мой лоб. — Горячий еще. Нехорошо это. Вот, выпей-ка молока с медом.

Я уже очень давно не пил молока. Мама говорила, что пил, когда был маленький, но я не помнил. Я не помнил, что такое молоко — только по Санькиным и Наташкиным рассказам знал, что берут его у коров и коз. Сестры говорили мне, что молоко — это очень вкусно, но я даже представить не мог — насколько! Сладкое-сладкое!

— А где чемодан? — я оглядываюсь кругом, но «свою персональную каюту» не вижу.

— Так привык, что теперь решил в нем жить? — Смеется Алексей. — Продал я его, Борька. Как из поезда выгрузились — здесь же и продал, купил Натке туфли на развале, да тебе молока с медом. Да ты не реви, вырастешь — купишь себе десяток таких чемоданов! И мамке и мне подаришь по паре. Скоро к Кольке приедем, напоим тебя малиной, медом. Там, глядишь, и Петька заявится. Видела бы нас сейчас мама!

Я вспоминаю про маму и Саньку, и мне становится очень грустно.

Они обе вернулись через год, по какой-то амнистии. Мама рассказала, что в тот день они так и не рискнули плыть. И еще она сказала, что Мишка с Егоркой очень жалели, что я утонул. Убивались и ревели. А Сема утонул на самом деле. И мне было их всех очень жалко.

А еще через три года мама умерла от тифа. Отца я больше не видел никогда — он нашел свою могилу еще через два года — в тридцать шестом, где-то в казахских степях, на строительстве железной дороги, где-то там и примерно в то же время, где, как позже я узнал, Остап Бендер встретился с Александром Корейко.