Борцы

Всё так же нежась на зелёном сукне бильярда, небритый проскандировал сквозь зубы, ни на кого не глядя:

Мы свободны. Мощь народа.Разум, сердце — всё в движеньи,На Руси царит свобода...На военном положеньи!.

Старик покосился на него, сказал уже примирительно:

— А то «семеро не бояцца»...

— Так твой Никита — это особая статья...

— Да мой Никита любого за грудки возьмёт... Одно слово богатырь, как господин Верзилин...

Не обратив внимания на то, что маклер знает его имя, Верзилин хотел его расспросить о племяннике, но в бильярдную вошёл Татауров.

Глядя на его сияющее лицо, Верзилин спросил нетерпеливо:

— Ну, как дела? Что там мушкетёр тебе пообещал?

— А мушкетёр сделал отличное предложение... Нижайший поклон,— обернулся он к бильярдисту. — Здравствуешь, Макар Феофилактович.

— Ну, садись, садись, рассказывай... Макар Феофилактович, крикни там нашему другу, чтобы обед для Ивана принёс... Ну как?

Татауров покосился на своего партнёра по бильярду. Тот понял, отошёл в противоположный конец комнаты, разлёгся на столе, томно прищурился, щёлкнул по шару кием.

— Ну, ну? — торопил Верзилин.

Наклонившись к нему через цветок в банке, Татауров выпалил горячим шёпотом:

— Мушкетёр предложил мне Сатане проиграть! Сто рублей за это даёт!

Словно игла вонзилась в самое сердце Верзилина, он задохнулся. Помолчал. И, чувствуя, как гулко тукает в висках, сказал глухим голосом:

— Ого! Понимают, что победишь. Это, брат, лучшая оценка для тебя.

— Даром деньги! — взвизгнув от приступа смеха, сказал Татауров.— И стараться не надо! Целая сотня! Ха-ха-ха!

— Ну чёрт с ней, с сотней. Нам с тобой имя дороже,—сдерживая волнение, сказал Верзилин.

Татауров вздохнул:

— Из имени шубу не сошьёшь... Да и потом — Дюперрен обидеться может... Сто рублей — деньги большие.

— Добрая слава дороже денег... Ведь аплодировать-то не тебе будут.

— А мне плевать — мне, не мне,— возбуждённо сказал Татауров.— Я сто рублей получу вместо четырёх. Девяносто шесть чистого барышу. За девяносто шесть рублей можно кому угодно проиграть — вон даже Макару Феофилактычу,— кивнул он на щуплую старческую фигуру маркёра.

Принесли обед. Пока не ушёл официант, они молчали.

Низко склонившись над столом, Татауров начал есть.

— Неужели в тебе нет гордости? — с горечью спросил Верзилин.— Я из-за отказа проиграть борцу, который слабее меня, чуть не поплатился жизнью. Ты что думаешь, я сам сломал руку? А разве мне сто рублей предлагали? Там же была тысяча...

Глаза Татаурова вспыхнули любопытством.

— Тысяча?—спросил он торопливо, с придыханием.— Неужели тысяча?

— А, да что там говорить! Речь не об этом... О тебе речь. Для чего я тебя учу? К чему я тебя готовлю? Ты что — и под моим именем будешь проигрывать?

— Это уж как прикажете,— отозвался Татауров.

— «Прикажете», «прикажете»... Эх, Иван!.. — Верзилин махнул рукой. — Ради чего я тогда стараюсь?.. Ну скажи, ради чего?

Татауров потупился; ковырялся вилкой в яичнице.

— Доедай,— сказал Верзилин, развёртывая газету. Табачный дым заставил его закашляться. «Неужели этот небритый кот один накурил столько?» — подумал он с раздражением, покосившись на полулежащего на столе бильярдиста. Буквы двоились в глазах.— Я поднимусь наверх, а ты можешь сыграть партию- две.

В номере он лёг на койку поверх одеяла. Солнце скрылось за каменными домами. На фоне красных облаков торчала высокая труба городской электростанции. Где-то на улице заливалась гармоника, пьяный голос выводил: «Измученный, истерзанный наш брат мастеровой...»

«Балда — на сто рублей позарился»,— сердито подумал Верзилин. Было грустно. И с кем поделишься? «Нина, где ты?» — печально подумал он. Вспомнился Измайловский сад, дощатый цирк, беспомощная узкая спина женщины. «Я не хотела этого...»

— Нина... — прошептал он. — Нина...

И к тому времени когда пришёл Татауров, он настроил себя на минорный лад.

Настали сумерки. Было тихо.

— Иван,— чуть слышно позвал его Верзилин.

— Да?

— Неужели ты не понимаешь этого, Ваня? — с тоской сказал Верзилин.

Татауров отвернулся, взглянул в окно. Тень от шторы падала на его лицо, и от этого оно было расплывчатым.

— Ну? — тихо спросил Верзилин, приподнявшись на локте. Ах, как тяжело ему было сейчас молчание Ивана!

Наконец Татауров произнёс неохотно:

— Опостылело мне всё... В деревню уеду... отдыхать...

— Победишь Сатану через четыре дня, и я тебя сам посажу в дилижанс; и, может, с тобой до Слободского доеду. Там тебя обожду.

«Уедет»,— печально подумал Верзилин. И когда тишина стала уже невыносимой, он сказал равнодушным голосом бесконечно уставшего человека:

— Ложись спать. Утро вечера мудренее.

Молча, не зажигая света, они разделись.

Под монотонное всхрапывание Татаурова Верзилин думал: «Куда я один? Опять всё сначала. Опять тоска. Опять месяцы тоскливого одиночества...»

К утру он уже знал, что судьба его в руках Татаурова. Он сделает для него всё, только бы парень не ушёл...