Божьи люди. Мои духовные встречи

— Я уже тогда, когда избирали меня, предвидел и разгром Оптиной, и тюрьму, и высылку, и все мои теперешние страдания — и не хотел брать этого всего.

Старчество он принял только тогда, когда этого потребовали у него “за послушание”.

Он часто говорил: “Как могу я быть наследником прежних старцев? Я слаб и немощен. У них благодать была целыми караваями, а у меня — ломтик”.

Про старца Амвросия говорил: “Это был небесный человек или земной ангел, а я едва лишь поддерживаю славу старчества”.

* * *

Из современных богословов он знал — и даже иногда давал из него посетителям выписки — Флоренского^[147], но относился к нему очень сдержанно.

* * *

Духовный путь батюшки был окрашен юродством: он юродствовал и в костюме (яркие кофты, красные шапки и т. д.), и в пище (сливая в одну кастрюлю и щи, и кисель, и холодец, и кашу), и в обращении с людьми.

Кроме того, он имел игрушки, чем смущал некоторых монахов. Я поинтересовалась, какие же игрушки у него были. Оказалось: трамвай, автомобиль и т. д. Меня он как-то просил привезти ему игрушечную модель аэроплана. Так, играя, он как бы следил за движением современной жизни, сам не выходя целыми десятилетиями за ограду скита.

* * *

Я помню, на хуторе В. П., — он стоит на крылечке и глядит на Плохинскую дорогу, по которой тянутся возы на базар. Он глядит своим прекрасным, умным человеческим взором и круто оборачивается ко мне:

— Н.! Пойми, ведь я пятьдесят лет этого не видел.

Еще был у него музыкальный ящик. Как-то он завел себе граммофон с духовными пластинками, но скитское начальство его отняло.

* * *

Наступает революция. В 1923 году Оптина, как монастырь, ликвидируется. Батюшку арестовывают. Затем освобождают, но предлагают, чтобы он выехал за пределы губернии (Калужской). Сначала он уезжает на хутор Василия Петровича в 45 верстах от Козельска. Но это еще Калужская губерния, до ее границы с Брянской остается 2 1/2 версты; и оставаться здесь нельзя. Батюшка просит меня поехать и посмотреть, где ему лучше устроиться — в самом Плохине или в Холмищах у Андрея Ефимовича Денежкина, родственника Василия Петровича, который всячески уговаривает батюшку переехать к нему.

В Плохине слишком шумно и нет подходящего помещения. Еду в Холмищи. Там прекрасный домик, батюшке предлагается целая изолированная половина, хозяин — предупредителен до крайности. Я выбираю Холмищи, возвращаюсь к батюшке и советую переехать сюда.

В это время батюшка был в очень угнетенном состоянии. Он просил — ни о чем его не спрашивать.

— Пойми, что сейчас я не могу быть старцем. Я еще не знаю, как собственную жизнь управлю.

Он никого не хотел принимать, и только постепенно он стал крепнуть душевно. Иногда целыми днями он плакал (с месяц).

Здесь я захворала малярией и должна была уехать в Москву. А вернувшись, я уже нашла батюшку в Холмищах.

Он жил с келейником Петром. Я поселилась напротив.

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

В феврале 1928 г. я узнала, что у него (о. Нектария) открылась грыжа и что доктор признал его положение опасным. Я мгновенно поехала к нему. Батюшка позвал меня к себе.

Он, с очень светлым помолодевшим лицом, с блестящими и страдальческими глазами, полусидел на постели.

Меня пронзило такое ощущение его святости и вместе — моей неразрывной связи с ним и боли за его человеческую боль, что я только тихонько опустилась и поцеловала его сапожки. А когда подняла голову, увидела, что лицо его все просветлело нежностью и что он крестит меня. Он сказал мне:

— Н.! Ты видишь, я умираю.

Я очень растерялась от прямого его слова о смерти. Он долго смотрел на меня:

— Ты не погибла. Ты грешна, но дух у тебя истинно христианский.

Эти же слова он сказал мне во время первой моей исповеди у него в 1922 году.

…Потом смотрел на меня:

— Над тобой туча демонов. Ты непременно исповедуйся и причастись!

Я сказала:

— Я так бы хотела исповедаться у вас.

Он улыбнулся:

— Я от тебя не отказываюсь. Только грызь у меня. Нет сейчас сил у меня. Ты исповедуйся у другого православного священника. Только в красную Церковь не ходи (в “живую”, или обновленческую).

…Тут он стал слабеть.

Он еще посидел немножко с очень отрешенным и бесстрастным лицом и ел сухарики. Потом поднял голову и сказал:

— Пойди теперь. И завтра пораньше уезжай.

Он благословил меня и сказал:

— Ночью перед отъездом приди ко мне.

До 3–х часов ночи пролежала я без сна… Пробило три. Иду на батюшкину половину. Из темноты голос:

— Н.! Воды!

На лежанке, в аршине от батюшки был чайник с водой и пустой стакан, но дотянуться до них и тем более налить воды у батюшки не было сил. А перед этим у него была рвота. Я напоила его. Он попросил положить в воду сахару и долго выбирал нужный кусок: “Вот этот положи, квадратный”.

Потом он опять приподнялся и спустил ноги с постели. Он был в белом халатике с отложным воротником, и — опять юным и белым было лицо.

Он заговорил очень отчетливым, ясным и громким голосом. Я поняла — сейчас опять говорит только старец: