БОЖЬИ ВОЙНЫ

— Ты сам меня когда-то убеждал в бессмысленности мести, — кисло оборвал Рейневан. — А с Шиллингом я не разглагольствую, но допрашиваю его. И если когда-то выставлю кому-то счет за Петерлина, то это будет организатор преступления, а не его слепое орудие. Для этого понадобятся мне данные, полученные на допросах.

— А Ютта? — тихо спросил Самсон Медок. — В какой мере данные об аль-кили и гашш’ише послужат тому, чтобы ее освободить и спасти?

— Ютта… — запнулся Рейневан. — Мы отправляемся ее спасать. Скоро. Горн обещал помощь, а без помощи нам не обойтись. Я помогу ему, он поможет нам… Сдержит слово.

— Сдержит. — Шарлей встал, потянулся. — Или не сдержит. Неисповедимы предначертания судьбы.

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что жизнь научила меня не верить слишком поспешно и всегда иметь в запасе аварийный план.

— Что, еще раз спрашиваю, ты хочешь этим сказать?

— Кроме того, что сказал, ничего.

— Господин Горн?

— Что?

— Вы обещали мне свободу. Когда всё честно и обстоятельно расскажу.

— Ты не всё еще рассказал. Кроме того, зачем тебе свобода? Грелленорт выследит тебя и прикончит даже на краю земли. А в Совиньце тебя не найдет.

— Вы обещали…

— Знаю, Шиллинг, знаю. Обещал, сдержу слово. Когда всё расскажешь. Так что рассказывай. Сколько людей вы убили?

Рейневан не ждал, что такой вопрос смутит Шиллинга. И не ошибся. Не смутил. Ренегат лишь слегка сожмурил глаза. И чуть дольше, чем обычно, обдумывал ответ.

— Думаю, — ответил он наконец с равнодушной миной, — человек, наверное, больше тридцати. Я считаю только тех, которые были главным объектом, которых по имени указывал нам Грелленорт. Если не удавалось такого застать самого, в одиночку… Тогда гибли и посторонние. Компаньоны, обозные, слуги… Иногда родственники…

— Купца Чайку вы убили вместе с женой. — Горн спокойным голосом засвидетельствовал, что он хорошо проинформирован и что знает, в чем дело. — Йохан Клюгер и вся его семья погибли в пожаре, в доме, который вы подожгли, предварительно заблокировав двери и окна.

— Бывало и так, — сухо подтвердил ренегат. — Но редко. Обычно караулили одиноких…

— Как моего брата. — Рейневан удивился своему спокойствию. — Расскажи мне об этом убийстве. Ты ведь принимал в нем участие?

— Ну, принимал… — В подсиненных глазах Шиллинга блеснуло что-то странное. — Но… Вы должны знать… Я был под действием гханджьи и гашш’иша, мы все были, как обычно. В таком состоянии не понимаешь, сон ли это или явь… Но не я проколол вашего брата, господин Беляу. Не вру. Чтобы вас в этом убедить, признаюсь, что проколоть хотел, но попросту я к нему не протиснулся. Было нас тогда восемь, Грелленорт девятый. Он, Грелленорт, ударил первым.

— Брат… — Рейневан проглотил слюну. — Он умер быстро?

— Нет.

— Всегда ли вы ездили убивать под командованием Грелленорта? — Горн решил, что пора вмешаться и изменить тему. — Я знаю, что он иногда убивал сам. Собственноручно.

— Ему это нравилось, — скривил губы ренегат. — Но самое главное состояло в том, чтобы направить подозрения на кого-то другого. Или посеять страх, что будто бы это какая-то нечистая сила убивает купцов. Как-то было, в 1425 году, после Снежной Богородицы Грелленорт приказал нам прикончить римарского мастера в Нисе, забыл, как его звали, после этого тут же быстро ехать под Свидницу и убить купца Ноймаркта. Он же, Грелленорт, в это же время собственной рукой укокошил некоего Пфефферкорна в притворе немодлинской церкви и сразу после этого — рыцаря Альбрехта Барта под Стшелином. Ну, и верил народец, что это дело рук лукавого или того, кто с дьяволом в сговоре. А это и требовалось.

— Под Старый Велислав, — сказал Горн, — Грелленорт привел десяток Всадников. Кроме тебя, трусливо унесшего ноги, никто в битве головы не снес. Сколько осталось в Сенсенберге?

— Я не уносил ноги, и я не трус, — неожиданно резко отреагировал Бруно Шиллинг. — Я бросил Грелленорта, потому что давно вынашивал этот план и только ждал подходящего случая. Потому что с меня достаточно было всех этих преступлений. Потому что я испугался наказания Божьего. Потому что нам Грелленорт приказывал кричать «Adsumus» и «Veni ad nos». И мы кричали. Выкрикивали, убивая «In nomine Tuo!». А когда приходило протрезвление после гханджьи, становилось страшно. Перед Божьим возмездием за кощунство. И я решился все бросить… Бросить и искупить… Я не полностью и окончательно плохой…

«Врет», — подумал Рейневан, а глаза и голова его вдруг наполнились видениями, видениями четкими и беспощадно ясными. Придушенный крик, кровь, отблески пожара на клинке, отображение перекошенного лица Шиллинга на полированной стали, его жестокий хохот. Опять кровь, ручейком стекающая на стремена и вставленные в них шиповидные железные сабатоны, опять пожар, опять хохот, мерзкая ругань, мечи, секущие по рукам, которые цепляются за горящее, пышущее жаром окно.

«Врет, — вздрогнул Рейневан. — Врет. Он полностью и окончательно плохой. Только таких притягивает Сенсенберг и чары Грелленорта».