Божьи воины

— Планы не изменились? — уточнила Эленча, вовсе не плохо, как оказалось, пользовавшаяся седлом. — Едем туда, куда и должны?

— Да, именно туда.

— Держитесь хорошо?

— Держимся.

— Тогда в путь. Оставим Вроцлавский тракт и поедем на запад. Быстрее! Надо, пока светло, уехать насколько удастся.

— Эленча.

— Слушаю.

— Благодарю тебя.

— Не благодари.

Майская ночь пахла черемухой.

Сказав, что они держатся, Рейневан солгал Эленче Штетенкрон. По правде говоря, их — его и Самсона — держали в седлах исключительно ременные упряжи. И страх перед Грелленортом.

Ночная дорога была настоящей дорогой на Голгофу. Истинным благом было то, что Рейневан мало что о ней помнил и ассоциировал, его снова начала трясти лихорадка, что в значительной степени лишило его связи с окружающим миром. С Самсоном было не лучше, гигант стонал, ежился и горбился в седле, словно пьяный покачиваясь над гривой коня. Эленча завела своего коня между ними, поддерживала обоих.

— Эленча?

— Слушаю.

— Три года тому назад, в Счиборовой Порембе… Как тебе удалось уцелеть?

— Не хочу об этом говорить.

— Дорота говорила, что позже, в декабре, ты пережила резню в Барде…

— Об этом я тоже говорить не хочу.

— Прости.

— Мне нечего тебе прощать. Держись в седле, пожалуйста. Выпрямись… Не наклоняйся так. Боже, когда же наконец кончится эта ночь…

— Эленча…

— Твой друг ужасно тяжелый.

— Не знаю… как тебя отблагодарить…

— Знаю, что не знаешь.

— Что с тобой?

— У меня немеют руки… Выпрямись, пожалуйста. И двигайся вперед.

Они двигались.

Светало.

— Рейнмар?

— Самсон? Я думал, что…

— Я в сознании. В общем-то. Где мы? Далеко еще?

— Не знаю.

— Близко, — бросила Эленча. — Монастырь близко. Я слышу колокол… Утренняя молитва… Мы приехали…

Голос и слова девушки прибавили им сил, эйфория превозмогла усталость и температуру. Отделяющее их от цели расстояние они преодолели быстро, даже не заметив. Выбирающийся из липкой и лохматой серости мир сделался совершенно нереальным, призрачным, иллюзорным, непонятным, все, что происходило вокруг, происходило как во сне. Словно из сна были носящиеся в воздухе козодои, словно из сна был монастырь, как из сна была монастырская калитка, скрежещущая петлями. Из тумана, как из сна, появилась монахиня-привратница в серой рясе из грубой фризской шерсти. Словно из иного мира прозвучал ее окрик… И колокол. Утренняя молитва, колотилось в голове Рейневана, laudes matutine… А где пение? Почему монашенки не поют? Ах, да, это же Белая Церковь, орден кларисок, клариски часовые молитвы не распевают, а просто читают их… Ютта… Ютта? Ютта!

— Рейневан!

— Ютта…

— Что с тобой? В чем дело? Ты ранен? Матерь Божия! Снимите его с седла… Рейневан!

— Ютта… Я…

— Помогите… Поднимите его… Ах! Что с тобой?

— Рука… Ютта… Уже все… Я могу стоять… Только ноги у меня ослабли… Позаботьтесь о Самсоне…

— Мы обоих забираем в инфирмерию[280]. Сейчас, немедленно. Сестра, помогите…

— Подожди.

Эленча фон Штетенкрон не слезла, ожидала в седле, отвернув голову. Взглянула на него только тогда, когда он произнес ее имя.

— Ты говорила, что тебе есть куда ехать. Но, может, останешься?

— Нет. Еду сразу.

— Куда? Если я захочу тебя найти…

— Сомневаюсь, чтобы тебе захотелось.

— И все же?

— Скалка под Вроцлавом… — сказала она медленно и как бы с трудом. — Владения и табун госпожи Дзержки де Вирсинг.

— У Дзержки? — Он не скрыл изумления. — Ты — у Дзержки?

— Прощай, Рейнмар из Белявы. — Она развернула коня. — Позаботься о себе. А я… Я постараюсь забыть, — сказала она тихо, будучи уже достаточно далеко от монастырской калитки, чтобы он никоим образом не мог услышать.

Глава двадцать третья,

в которой лето года Господня 1428-го, проведенное Рейневаном в любви и идиллическом блаженстве, проносится как мимолетное мгновение. На этом так и хотелось бы закончить историю стандартными словами: «А потом они жили долго и счастливо». Но мало ли, что хотелось бы, если, увы, не получается.