Брачные узы

Поблизости вдруг зазвучали еле слышные, словно перепуганные, звуки пианино. Это был самый сентиментальный из вальсов Шопена, Гордвайль узнал его сразу. Неровные, словно гнавшиеся друг за другом звуки проникали в погруженную в полумрак комнату, как будто кто-то намеренно устремлял их именно сюда и только сюда, через какую-то невидимую щель в потолке; они неслись, мчались и настигали друг друга, мешаясь с вязкой темнотой сумерек и дымом из трубки, которую Гордвайль все еще сжимал во рту. Видения Теи и ребенка вдруг стали кружиться вокруг Гордвайля, словно захваченные вихрем. Теины волосы, растрепанные и развевающиеся, касались его всякий раз, когда она приближалась к нему, хлестали его по лицу, что доставляло ему великое наслаждение. А ребенок, их с Теей ребенок, золотоволосый, как его мать (цвет его волос был как у луковой шелухи), плясал вместе с матерью, и круглое личико его раскраснелось от возбуждения, он смеялся громко и переливчато и был очень весел. Тут Гордвайль вспомнил, что ведь принес для малыша игрушечную машинку и оставил ее в кухне — и как же это могло вылететь у него из головы? Пошел в кухню, почему-то в кухню в доме отца, и, к своему изумлению, обнаружил, что игрушка исчезла. А ведь он ясно помнит, что оставил ее там, в левом углу, между буфетом и стеной, и вот ее там нет. Для верности Гордвайль поискал ее и в других углах, по всей кухне, открыл даже дверцы буфета и заглянул внутрь — все напрасно. Невыразимая грусть овладела им. Он вдруг ощутил, что умрет от этой грусти, но уверенность в этом не тяготила его, он только желал, чтобы это случилось немедленно, в тот же миг, ибо даже мельчайшей доли секунды не мог дольше выносить ужасной этой грусти. Вдруг он вспомнил, что видел в буфете черную вытянутую редьку, превкуснейшую, по всей видимости; так ведь можно принести ее ребенку, он страшно обрадуется при виде такой черной, отличной редьки! Он снова открыл буфет: редька все еще была там! Он взял ее, пощупал и взвесил в руке: на ощупь редька оказалась крепкой, свежей и к тому же очень тяжелой — верный признак отличного качества. Но чем пристальнее смотрел он на редьку, тем больше ему казалось, что длинная ее ботва двигается сама по себе, двигается туда-сюда, медленно, но беспрестанно, будто конечность какого-то животного, и в тот же миг то была уже не одна конечность, а сразу три, потом пять, и вот их уже бесконечно много, и все шевелятся, ползут, переплетаются, щекоча Гордвайлю ладонь, так что он даже засмеялся. И вдруг откуда ни возьмись перед ним оказалась Tea, разъяренная и кипящая от гнева, и с криком вырвала у него из рук редьку: «Та-ак, редьку он ему хочет дать! Ребенок умирает, пить хочет, а ты ему острую редьку?! Что сказал бы на это доцент Шрамек, а?!» И она с силой стала заталкивать редьку ему в рот, крича: «Сам ешь редьку, сам, сам!» Гордвайль уже задыхался, редька забила ему весь рот, не давая доступа воздуху. «Ну, мне конец», — решил он…

В дверь стучали уже не раз и не два, наконец она открылась и кто-то вошел. В комнате было темно, но окно напротив, в одной из гостиничных комнат, светилось электрическим светом. Весь съежившись и уронив голову на стол, Гордвайль сидел боком к двери, походя на темный неопрятный куль.

Вошли доктор Астель и Лоти Боденхайм.

Доктор Астель воззвал к темной массе за столом:

— Эй, Гордвайль, так-то ты принимаешь гостей, да?

Услышав эти слова, Гордвайль резко выпрямился.

— Да… свет, — бессвязно пробормотал Гордвайль. — Пора бы уже… Я забылся вовсе… Так странно… ха-ха! Однако присаживайтесь, друзья, прошу вас!..

Словно ища что-то, он покрутился в комнате с минуту, потом подошел к ночному столику, стоявшему между кроватью и печкой, взял керосиновую лампу, перенес ее на большой стол и, занимаясь ею, все приговаривал:

— Отлично, просто великолепно! Прекрасная идея была: зайти!

Лампа загорелась. Тогда Гордвайль протянул гостям руку. Они уселись, доктор Астель за столом, Лоти на диване. Гордвайль еще не совсем пришел в себя от смущения. Он деловито сновал по комнате, как будто должен был выполнить какое-то важное и неотложное дело.

— А где Tea? — спросила Лоти.

— Tea? Вот-вот должна прийти, — неуверенно произнес Гордвайль. — Да, конечно, она скоро придет. Пошла навестить родителей… Ну а вы, любезные мои? Как поживаете?

И повернулся к Лоти:

— Когда вы вернулись из Каринтии? Хорошо отдохнули?

— Было неплохо! Уже четыре дня как вернулись. А что у вас, все по-прежнему?

— Да, все как раньше. То есть конечно!.. Но вы отлично выглядите, Лоти, и я очень этому рад, очень рад! Ну, расскажите, как вы проводили время? Ах да! Совсем забыл, пойду сначала приготовлю чай или кофе, что вы предпочитаете?

— Ничего не надо! — отозвалась Лоти. — Право, не беспокойтесь! Мы только что пили кофе в кафе внизу.

А доктор Астель сказал:

— Присядьте, друг мой, ничего не надо.

— A Tea что поделывает? — поинтересовалась Лоти.

— Да так. Как всегда. Работает.

— Вы же, напротив, дурно выглядите, Гордвайль, — сказала Лоти с искренним участием. — Что с вами?

— Ничего. Не хуже, чем обычно.