Брак по-американски

«Мама», – сказал я, и тогда у меня полились слезы. В последний раз я плакал во время оглашения приговора, унизившись перед судьей, которому было наплевать. В тот ужасный день мое сопливое всхлипывание сливалось с горестным аккомпанементом Оливии и Селестии. Теперь я страдал а капелла; рыдания обжигали горло, будто меня рвало крепким алкоголем. Моей молитвой стало единственное слово, Мама, и я метался по земле, будто на меня снизошел Святой Дух, только переживал я совсем не экстаз. На холодной черной земле мое тело свело судорогой и физической болью. Болели суставы. Чувство было такое, что кто-то бьет дубинкой мне по затылку. Будто я вновь переживал каждую травму, какую получил за всю свою жизнь. Боль не отпускала меня, а потом ушла, и я сел, грязный и опустошенный.

«Спасибо, – прошептал я воздуху и Оливии. – Спасибо, что остановила это. И за то, что была моей матерью. И за то, что заботилась обо мне с такой любовью». И замер неподвижно, надеясь услышать что-нибудь в ответ, например послание в пении птиц. Что угодно. Но было тихо. Я собрался, встал и, как мог, отряхнул штаны. Положив руку на надгробие, я промямлил: «Пока», – потому что больше ничего не шло мне на ум.

Я стоял на парковке BP и заправлял папин «Крайслер», когда у меня в ушах прозвучало нечто похожее на мамин голос. Любой дурак может встать и уйти

. Всякий раз, когда она начинала рассказывать, что может любой дурак, она всегда добавляла, как бы из ситуации вышел «настоящий мужчина». Еще она любила говорить, что умеют собаки. Например: «Щенков наплодить может и собака, а вот растит детей настоящий мужчина». Такие замечания она выдавала десятками, и направлены они были на меня. А я делал все, что мог, чтобы походить на настоящего мужчину, которого она имела в виду. Но она ни разу ничего не говорила мне о прощаниях – ведь настоящим мужчинам нет необходимости прощаться, потому что настоящие мужчины никуда не уходят.

Держа в руке заправочный пистолет, я замер – вдруг она разразится еще одной мудростью, но, видимо, на большее рассчитывать не стоит. «Хорошо, мэм», – ответил я вслух и развернул «Крайслер» в сторону Хардвуда.

Я должен лично попрощаться с Давиной Хардрик и как-то ее поблагодарить. Может быть, лучше сразу сказать все начистоту и подчеркнуть, как ей повезло избавиться от такого бракованного товара, как я. Я, как это принято говорить, был «непригоден для отношений». Это уже само по себе правда, и мне не придется даже упоминать Селестию. Но, проигрывая это все в уме, я знал, что в реальности все будет сложнее. То, что произошло у нас с Давиной, было замешено на сексе и на чем-то большем. До уровня, когда мы с Селестией хотели завести ребенка, это недотягивало. Скорее, это ближе к тому, когда ты танцуешь поздней ночью и уже настолько пьян, что тебя ведет ритм, и ты просто смотришь женщине в глаза, и вы оба двигаетесь в такт. С одной стороны, у нас было что-то похожее, а с другой стороны – она втрахала в меня силы. Ей я этого никогда не скажу – некоторые слова женщины слышать не хотят, – но это так и было. Порой мужчина может исцелиться, только войдя в женщину, в правильную женщину, которая все делает правильно. Вот за что я хотел ее отблагодарить.

Приехав к ней, я позвонил в звонок и стал ждать, но я уже знал, что ее дома нет. Я раздумывал, не оставить ли мне записку в том же духе, что я оставил Уолтеру, но это казалось мне неправильным. Порвать с мужчиной по переписке – это плохо, но проделать такое с женщиной – это еще хуже. Я не просто пытался не быть банальным. Я пытался вспомнить, каково это – быть человеком. Как отплатить той, кто напомнил тебе, что ты мужчина, а не просто отсидевший негр? Какая валюта нас сравняет? Но предложить ей мне нечего, только свою жалкую личность. Свою жалкую женатую личность, если быть точным.

Я сел в машину, вставил ключ в замок зажигания и включил печку. Не могу я сидеть и ждать, пока она вернется, не могу тратить время, которое мне нельзя терять, и жечь бензин, который мне нельзя тратить. Покопавшись в бардачке, я нашел маленький карандаш и небольшой блокнот. Если я решу написать ей записку, надо найти хотя бы нормальный лист бумаги. Я вышел из машины и залез в багажник, но там лежали только моя спортивная сумка и дорожная карта. Я прислонился к крылу машины, положив бумагу на ладонь, как на стол, и стал думать, что бы написать. Дорогая Давина, спасибо тебе большое, те два дня в твоей постели вернули мне силы. Сейчас мне гораздо лучше.

Мне хватило ума не переносить эти слова на бумагу.

– Она на работе, – произнес голос у меня за спиной. Там стоял мелкий придурок, лет пяти-шести, нахлобучив на вытянутую голову старую шапку Санта-Клауса.

– Ты про Давину?

Он кивнул и воткнул карамельную палочку в соленый огурец[74]

, завернутый в целлофан.

– А ты знаешь, когда она вернется?

Он кивнул и стал сосать мятную карамельку в огурце.

– А можешь сказать мне когда?