Брак по-американски

Карлос жил на Браунли Роуд, в доме, как две капли воды похожем на тот, где он жил с нами. Будто он хотел жить той же жизнью, но с другими людьми. Его жена, Джанетт, чем-то напоминала Иви – пышная фигура, кожа карамельного оттенка. Когда они только поженились, Джанетт как-то умудрялась зарабатывать на жизнь, вырезая ледяные скульптуры для свадеб и еще чего-то. Тогда она была гораздо младше Иви, но теперь, годы спустя, время зловещим образом сравняло их возраст.

Карлос открыл дверь с голым торсом, а его голову покрывала пена для бритья. Он вытирал лоб грубым полотенцем, и на его покрытой темными волосами груди ярко поблескивал медальон святого Христофора.

– Андре. Все в порядке, брат?

– Да, – ответил я. – Я просто хотел с тобой поговорить по-быстрому. – Он стоял, замерев, и я добавил: – Ты сказал, я могу зайти когда хочу.

Он раскрыл дверь и впустил меня.

– Конечно, проходи. Я собираюсь, – потом он объявил тем, кто был дома: – Пришел Андре.

Я шагнул внутрь, и меня встретили ароматы завтрака: бекона, кофе и чего-то сладкого, вроде булочек с корицей. В коридоре передо мной стояла рождественская ель – от нее пахло хвоей, а ветки были усыпаны сияющими серебряными шарами. Под деревом, на красной с белым, как у Санта-Клауса, ткани, уже лежала дюжина подарков. И я, как ребенок, заволновался, что для меня там подарка нет, а потом, как взрослый, заволновался, что не должен был приходить с пустыми руками.

– Красиво, да? – сказал он. – Я решил, пусть Джанетт украшает. Я елку только притащил, больше мужик ни на что не способен, – он наклонился, вставил в розетку зеленый провод, и дерево озарилось светом белых огоньков, настолько чистых и ярких, что сияние было различимо даже в освещенной солнцем комнате.

В эту минуту в кимоно с расцветкой как оперение павлина появилась Джанетт. Убирая волосы, она сказала:

– Привет, Андре. Рада тебя видеть.

– И я рад вас видеть, мэм.

– Ну что еще за «мэм». Мы же родня. Позавтракаешь с нами?

– Нет, мэм, – ответил я.

Она поцеловала моего отца в щеку, будто напоминая мне, что это ее дом, ее муж и отец ее детей. А может быть, это была нежность, не увядшая после стольких лет. Чем бы это ни было, я чувствовал, что предаю Иви, просто стоя тут, хотя мама стала воспринимать это гораздо менее болезненно, обретя свою собственную любовь.

– Пойдем, я добрею голову, – сказал он, показав на покрытую пеной макушку. – В молодости женщины узнавали меня по волосам. Наполовину черный, наполовину – пуэрториканец? Получи крепкие иссиня-черные кудри. Немного помады и мокрая расческа? Совершенство. А сейчас? – он вздохнул, будто говоря: Все проходит.

Я шел за ним по тихому дому, где слышался только звон кастрюль и сковородок на кухне.

– А где дети?

– В колледже. Сегодня должны приехать.

– А где они учатся?

– Тайлер в Оберлине[69], а Микейла в Дьюке[70]

. Я пытался отправить их в черные колледжи, но… – он помотал головой, как будто не помня, что за мое образование он согласился платить только в том случае, если я буду учиться в колледже, который выберет он.

В ванной он сел между двумя зеркалами и стал осторожно соскабливать пену с головы.

– Майкл Джордан[71] – это лучшее, что случалось с мужчинами моего возраста. Теперь мы можем побриться налысо и сказать, что это специально.

Я разглядывал наши отражения в зеркале. Мой отец был крупным мужчиной. Есть фотография, где он держит новорожденного меня, и, прижатый к его груди, на вид я не больше ореха c дерева гикори. Сейчас ему под шестьдесят. Его крепко сбитое тело слегка обмякло. На груди слева растянулся келоидный рубец – почетный знак вступления в братство. Увидев, что я смотрю на него, он прикрыл его рукой:

– Мне сейчас за это стыдно.

– Мне стыдно, что я так и не вступил.

– Это зря. За последние тридцать лет я кое-что понял.

Он снова стал брить голову, а я смотрел на себя в зеркало. Такое чувство, что Бог знал: все закончится тем, что Иви будет растить меня одна, и поэтому создал меня целиком по ее образу. Широкий нос, крупные губы, волосы цвета картона, но вьются как у африканца. Единственной чертой, которую я унаследовал от отца, были скулы, которые выпирали, как ключицы.

– Ну, – сказал он. – Что такое?

– Я женюсь.

– И кому же так повезло?

Я запнулся, поразившись, что он не знает, как, наверное, поразился он, когда я не понял, что его дети в колледже.

– Селестия. Селестия Давенпорт.

– Ага! – сказал он. – Я это предвидел, когда вы еще младенцами были. Она пошла в мать, тоже красивая? Так, погоди-ка. Она ведь замужем за тем парнем, который еще кого-то изнасиловал? Еще в Морхаузе учился. В братстве был, нет?

– Да, но он не виноват.

– Кто сказал, что он не виноват? Она? Если она по-прежнему говорит, что он этого не делал, то у тебя и правда дела плохи, – встретившись со мной взглядом в зеркале, он посерьезнел. – Прости, что я так рублю с плеча. Сейчас таких называют прямолинейными, но твоя мама называла меня просто придурком, – он хохотнул. – Прожил на юге тридцать восемь лет, а языком чешу, как вчера из Нью-Йорка приехал.