Брат, найди брата

Я сперва от лючка так и отшатнулся: «Какие звезды?!» А он говорит: «Обыкновенные! Какие ночью на небе светят! Хочешь посмотреть?»

И голос такой звонкий да радостный, что я вдруг заспешил, начал проволочку с проушин снимать, открыл дверцу и полез.

Иван мне руку подал, помог на площадку спрыгнуть, потом захлопнул лючок и в полутьме на середину площадки тащит: «Гляди вверх!»

Я голову задрал, смотрю на голубой кружок в сужении трубы.

«Видишь?!» — торопит Иван. «Нет, — жму плечом, — не вижу!» — «Это из-за щелей!..»

Бросился к лючку, прикрыл поплотней, потом подобрал что-то под ногами, стал щель самую большую затыкать, и в голосе у него досада послышалась: «Не держится! Вот если б с той стороны — опять кто проволочкой!»

Этого еще, думаю, не хватало мне для полного счастья! Чтобы вместе с Иваном остался бы тут и я… Хотя и надо бы, может? Чтобы спохватывался вовремя…

Иван командует: «А ну-ка, держи дверцу! Держи-держи!..»

А ручки изнутри, естественно, нет, за что ты будешь держать?.. Кое-как мизинцем захватил край, притянул дверцу, а он все щели каким-то тряпьем закладывает. Тут-то я уже пригляделся и теперь понял: оказывается, он ватник изорвал на эти свои затычки!

Когда слегка потемнело внутри, он меня сменил, сам стал дверцу держать.

«Ты, — наказывает, — долго-долго смотри, только тогда увидишь!»

Пригляделся я опять к этому кружку неба, и вдруг там словно слабая, уже почти погасшая искорка мелькнула. Такая, как высоко над костром: раз — и нет ее.

Но я почему-то закричал: «Вижу!..»

«А сколько?» — радуется Иван. «Одну!» — «Эх, ты! — смеется. — Глаз у тебя не тот, не таежный! Я так три вижу. Две рядышком и одна сбоку. Но зато она покрупней. Вот ее ты, значит, и увидал!»

А я тут вспомнил последний свой разговор с Травушкиным. Как тянет он вверх длинный и худой палец, задирает клинышек жиденькой бородки: «Один философ сказал, что самой большою загадкой являются для него две вещи: совесть в душе и звезды над головой… Он, понимаете, не мог эти загадки объяснить, но наверняка одно с другим связывал!»

И захотелось мне почему-то обнять мальчишку и что-то такое ему сказать — на всю остальную жизнь! — и вытолкать через лючок его первого…

Он не отстает: «А ну-ка, смотри еще, постарайся!.. Ну, еще две!»

«Да я ведь только что варил наверху, — говорю. — Какие у меня сейчас глаза?»

Смолк он, потом уже глухо так: «Ну, иди. Извини, что оторвал… Ну, пока!»

Поймал я его плечо, сжал тихонько. «У тебя, — говорю, — по-моему, все путем, если звезды рассмотрел… Это я тебе точно!»

«Пока!» — он говорит. И вздохнул.

А ночью я стоял посреди нашего монтажного городка и смотрел, брат, на звезды… Часто ли на них смотрим?.. Нам некогда!

Ночь хорошая была, ясная, и шума на главном корпусе, где третья смена, особо не слыхать.

Отыскивал я глазами знакомые еще со школы созвездья, всматривался в крохотные звездочки, каких почти не видать, и что-то во мне все копилось и копилось, вроде главная какая мысль складывалась, а потом у меня над головой что-то вдруг тихонечко дунуло, застригло, чиркнуло, и увидал, как птицы пронеслись черными тенями, — несколько уток низко пошли то ли к болотам на окраине стройки, а то ли к камышам на гидроотвале… И это птичье движенье посреди ночи под звездами чем-то таким вдруг во мне отозвалось — я, старый дурак, чуть не заплакал в голос…

Старый почему?.. А как иначе? Уже за сорок.

Хоть одногодки, ты — молодой?.. Во-он оно, вы все еще молодые!.. Видно, писатели плохо зреют. Или солнышка мало? Тогда могу предложить. Дело у нас в Сибири известное: валенок. Это как с помидорами. Так и срываешь зеленые посреди сентября и туда их — в пимы?.. И под кровать. А потом уже самое время обувку на зимнюю сменить, эту зелень оттуда выкатываешь, а она тебе — красней красного!

Тут, правда, другой метод придется. Просто наденешь мои пимы. И проходишь полгодика. Рядом. И — я тебя уверяю… Или дело не в этом? А в чем?.. Жаль, брат, помочь тебе ничем не могу. У меня и своих забот. О том и толкую.

Постоял я тогда, постоял и пошел потихоньку к этой самой трубе. Поднимался по лесенке, чтобы не скрипнуть. Ухо к лючку приложил.

Захотелось послушать, как спит. Как он дышит.

Вроде не было ни единого звука, а он вдруг так заговорил, словно знает наверняка: стою, слушаю. На этот раз жестко говорит, зло: «А я отсюда не выйду, бригадир! Вот как хочешь!..»

«Это почему еще?» — спрашиваю.

«Потому что Приблудным зовете!»

«Принимается, — говорю. — Завтра с ребятами потолкую».

Он помолчал, потом: «Ну, пока».

Спустился я уже вниз, вдруг барабанит вслед.

«Что еще?» — спрашиваю.

А он уже куда мягче: «Ты почему не спишь?»

«Так, — говорю. — Не спится, вот и не сплю».

«Ну, иди, — говорит. — Спи. Спокойной ночи!»

Начала смены я еле дождался. И на себя был злой. И на ребят. Потому и разговор был короткий. И прямо тебе доложу, не особо интеллигентный.

Ну, и решили: все, точка. Завязали с Приблудным.

Тут под сурдинку Петя наш попробовал выступить.

Верно, кричит, давно пора кончать и с кличками, и со всяким неуважением вообще!.. Ведь до чего другой раз доходит, мол!