Братья

Впрочем, теперь ничего. Ужас прошел. Даже лучше лежать одному. Ужас? Товарищ Шеринг и — ужас? Ну да, это чувство, это потрясающее чувство пустыни. Мрак, пропасть, пустыня. И так стремительно быстро: из комнаты, наполненной людьми, из круга друзей, известных до мельчайших пустяков, — в пустыню, в смертное беззвучие, к черному одиночеству. Черт знает как это назвать!

Теперь лучше. Холод становится меньше, боль в спине и руке выносима. Какие-то буравчики ввинчиваются еще в лопатку, прутья давят на плечи. Но уже можно дышать, спокойно, тихо дышать, даже тише обычного. Как сказал этот молодчик-доктор — можно и не дышать. И такая усталость, такая здоровая, покоряющая усталость! Конечно, здоровая! Главное — не шевелиться, не двигать даже пальцем, лежать, думать, думать о чем угодно — ведь теперь можно думать о чем угодно. И дышать.

Если бы не диван с дурацкой, никчемной спинкой!

«Завтра же велю продать», — снова подумал Шеринг.

Он застыло вслушался в отдаленный неясный шумок, взгляд его ожил, он прошептал невнятно:

— Кажется, приехал…

Матвея Васильича встретили несколько человек. Он видел, как испытующе оглядели его, как ждали, что он скажет. Родион стащил с него пальто, молодой человек с красным крестиком на кармане френча вытянулся по-военному.

— Где больной? — спросил Матвей Васильич.

Кто-то торопливо, но внушительно поправил:

— Товарищ Шеринг…

— Где больной? — повторил Матвей Васильич. — Проведите меня к больному.

— Пожалуйста, профессор, — выдохнул молодой человек с крестиком, решительно и отчаянно, как брандмейстер, показывая в глубину пустой комнаты, точно там, как в дыму, подкарауливали неизведанные опасности.

За Матвеем Васильичем двинулась колонка настороженных людей.

— Кто оказал помощь? — спросил он, ни к кому не обращаясь.

— Я, профессор, доктор Званцев, — одним духом выпалил молодой человек с крестиком, — у больного ясно выражена…

— Очень рад, — перебил его Матвей Васильич и подал руку.

Сделав вид, что собрался выслушать молодого коллегу, Карев замедлил шаг и начал устало покачивать головой, как будто хотел сказать, что он, профессор Карев, так и знал, что больной страдает теми болезнями, о которых говорит доктор Званцев, что всего этого давно следовало ожидать и ничего здесь не поделаешь.

— Характерно, очень характерно, — торопился доктор, стараясь перейти на латынь и все поскальзываясь, — несомненно, следует предположить застарелое… я хочу сказать — нарастающее воспаление сердечной мышцы. Во всяком случае, angina, я хочу сказать — angina pectoris…

— Да, да, — понимающе покачивал головой Матвей Васильич, присматриваясь, как вслушивается в разговор колонка настороженных людей, разглядывая потертый френч доктора Званцева и думая о том, что трудно, безнадежно трудно начинать вот такому доктору частную практику.

— Практика, к сожалению, очень часто в последнее время наблюдает сердечные болезни, — проговорил он, оборачиваясь к настороженной колонке. — Что делать, — добавил он, — люди устали. Ну, войдем…

— Здравствуйте, — громко выговорил он, подходя к дивану и вытаскивая из кармана платок.

Он медленно протер глаза, уши, бороду.

В дверях окостенели — молодой доктор, Родион, за ними смутно колыхались всклокоченные головы.

— Слякоть сегодня, — сказал про себя Матвей Васильич, — залепило.

Он осмотрелся. Доктор Званцев сорвался с места и подал стул.

Матвей Васильич сел, сочувственная улыбка шевельнула его усы, он вгляделся в лицо больного, точно говоря: «Ну, что?.. Да понимаю, понимаю!»

Шеринг оценивал доктора, неподвижно уставив на него глаза.

Перед ним находился новый человек, которому надо было что-то доверить. Человек был стар, нетороплив, за дружеской улыбкой его была припрятана жестковатость, он уберег свой докторский сюртук, какое-то упрямое превосходство этого сюртука над френчем с красным крестиком казалось несомненным: доктор был настоящий.

Шерингу хотелось спросить его: «Вы — Карев?» (почему-то вспомнилась эта фамилия). Но он почувствовал, что тот ответит: «Я — доктор». И улыбнется обезоруживающей улыбкой. Непременно должен так ответить и так улыбнуться. Это у них есть, у них — специалистов!

И Шеринг отозвался Кареву усмешкой, раздвоенной беспомощностью и одобрением. Испытание было выдержано: Шеринг знал, что новому человеку можно доверить.

— Оставьте нас, — сказал Матвей Васильич, поднял брови на доктора Званцева.

Френч бесшумно исчез, прикрыв двери.

— Ну, приподнимитесь, — предложил Матвей Васильич.

Шеринг испуганно взглянул на него. Может быть, он ослышался? Может быть, в комнате есть кто-нибудь, кроме них? Ему трудно, невозможно, немыслимо двинуть рукой, а доктор… Да, да, доктор берет Шеринга за плечо, тянет его к себе, заставляет Шеринга сесть, неловко стаскивает с него рубашку.

Осмотр начался…

Осмотр начался, и в соседней пустой, оголенной комнате стихло. Родион кривобоко, как человек в непомерных сапогах, старающийся пройти на цыпочках, отошел к окну, присел на подоконник.