Бред какой-то!

Этого Фил не заслужил. Я ткнула Дилана веткой в бедро. Из ранки тут же пошла кровь. Он был в шортах – штаны лежали дома в сушилке. Фил – хороший парень. И даже больше. Он вытащил меня из палатки, когда мы думали, что Бейтел умер. Он натворил и глупостей, но думал, что поступает правильно. Или делал это ради книги. Ради книги можно довольно далеко зайти, я считаю. Иногда я думаю, что разделась тогда, в бункере, чтобы понять, каково это – стоять перед другими голой. Для моей книги.

– Знаешь, что мне рассказала твоя мама? – спросил Фил у Дилана. – Она сказала, что, когда она встретила Шона, ей было двадцать лет. Шон – это ведь твой отец?

Дилан кивнул.

– А Шону было сорок. Она бросила его, потому что решила, что он для нее слишком стар. В два раза старше ее, на сто процентов старше. Но недавно она посчитала: теперь ей сорок, а ему шестьдесят, то есть он старше ее всего на пятьдесят процентов, а когда Шону исполнится сто, ей будет восемьдесят, а это только двадцать пять процентов. «Это почти не считается, – сказала она, – это как два глотка из пакета молока». И она выгнала меня из палатки, чтобы позвонить Шону.

– Она так и сказала? – переспросил Дилан. – Что позвонит Шону?

Его щеки пылали.

Фил кивнул и спросил:

– Он хороший, твой отец?

– Я его не знаю, – ответил Дилан, – но как бы там ни было, он мой отец.

Фил дал ему пять, и Дилан нырнул в палатку своей мамы. Я еще ни разу не видела, чтобы он туда заходил.

– А ты как, Салли Мо? – спросил Фил.

– На середине последней главы, – ответила я.

– Пригодился тебе мой совет?

– Очень даже пригодился.

Когда Бейтел умер, точнее, когда мы еще так думали, мы пошли к нему домой, к Филу. Он взял меня с собой, решил, что не стоит мне всю ночь одной сидеть в палатке. Мы устроились в гостиной, его жена спала на втором этаже: ей надо было рано вставать, и он не хотел ее будить. Фил чуть ли не силой заставил меня написать то предложение. Что Бейтел умер. Когда я это сделала, он сказал:

– Это правда, а правде надо смотреть в глаза, Салли Мо. Но это еще не значит, что в своей книге ты должна писать только правду.

– Но это же дневник, – возразила я.

– В дневник можно заносить и свои мысли, фантазии, желания, ведь это тоже часть жизни автора, и обо всем этом можно писать. Пожалуй, даже нужно писать. В книге ты вправе искажать реальность, если считаешь, что от этого твой рассказ станет лучше. В книге хозяйка – ты.

Когда он отвел меня обратно в кемпинг, уже светало. Он сказал, что всегда рад меня видеть, что для меня у них в доме всегда найдется постель, что его жена не против. Он ее не спрашивал, но не сомневался, что она не откажет, – она прекрасный человек.

– И это – стопроцентная правда, – сказал он и улыбнулся. Его улыбка была не такой, как улыбка дедушки Давида, когда он умирал. Но это тоже была правильная улыбка. На такой улыбке нестрашно и с горы скатиться.

– Думаешь, правда существует? – спросила я, когда мы прощались.

– Уверен, – ответил Фил.

Флешбэк:

– Если правдой может быть все, – сказала я, – потому что даже в самую огромную ложь кто-нибудь да поверит, значит, можно с тем же успехом утверждать, что все выдумка.

– Боюсь, так и есть, Салли Мо, – ответил доктор Блум.

– Но так можно сказать только об идеях и мнениях, – возразила я, – или о высказываниях. К событиям ведь это не относится.

– Есть люди, которые утверждают, что во Вторую мировую не уничтожали евреев и что человек ни разу не ступал на Луну.

– Ну а если ты сам при этом присутствовал? То, что я здесь сижу, – это ведь правда?

– Говоришь ты. Сейчас. А вот станешь ты однажды императрицей земного шара и наших галактических владений, и спросят тебя о старом психиатре, к которому ты когда-то ходила, и ты только удивленно вскинешь брови: «О чем это вы?»

Не люблю, когда он так говорит.

– Значит, в жизни никогда не наступит момент, когда ты достаточно поумнеешь, чтобы понимать, где правда, а где вранье? – спросила я.

– Вынужден тебя огорчить, Салли Мо.

– Может ли человек хоть что-нибудь знать наверняка?

– Я – нет. Но мне шестьдесят пять лет, тебе – четырнадцать.

– Тринадцать.

Мне хотелось уйти и засесть за книжку. Но тут он рассказал мне историю:

– Мне было шестнадцать, и как-то вечером я сидел в кафе с девушкой. Ее звали Луиза. Мы немного выпили, поговорили, понравились друг другу и вышли на улицу. Там нас поджидал ее отец. Он отвесил Луизе пощечину и закричал: «Живо домой, маленькая шлюшка!» И я ничего не сделал, совершенно ничего, я просто стоял и смотрел им вслед. И сорок пять лет мучился от стыда, честное слово. Я часто думал об этом случае. Пока пару лет назад не встретил Луизу. Мы заговорили о том вечере, она все помнила. «Вышли мы на улицу целоваться, а там отец, – сказала она. – Он ударил меня и закричал, чтобы я шла домой, а ты… мне так это понравилось… ты обнял меня за плечи и невозмутимо заявил, что сам меня проводишь. И проводил». Так она это запомнила. Кто из нас прав, Салли Мо?