Бремя имени

Вскоре в моей жизни случилось то, что составляет непременное воспоминание каждого мужчины. Дело было так. Однажды мы с Эзером шли по притихшей рыночной площади, говорили о том, о сем, и наконец завели речь о женщинах. Вначале мы некоторое время покружили вокруг этой темы, а после признались друг другу в том, что тогда особенно занимало наши умы. И вот оказалось, что Эзер знает некую Дуняшу. Девица была служанкой адвоката Финкельштейна, слыла большой мастерицей по «этой» части и успела осчастливить многих отроков нашего городка. Ухмыляясь, Эзер поведал мне несколько столь пикантных подробностей, что я, застенчивый местечковый юнец, вдруг ощутил бешеное желание немедленно действовать. К счастью, было темно, и Эзер не заметил, как мое лицо покрылось багровыми пятнами.

— Пошли! — решительно сказал он, и я затрусил за ним к дому, где жил Дуняшин хозяин.

Дом адвоката Финкельштейна стоял на окраине городка, окруженный садом. Прохладный ветерок колыхал листву, сквозь которую виднелось заветное окошко. Неслышно ступая, Эзер подошел к нему и легонько постучал. Вскоре в окне показалась Дуняша, кивнула Эзеру и исчезла.

— Надо подождать! — важно изрек Эзер. — Старик дома!

Обычно Финкельштейн по вечерам в одно и то же время отправлялся в городской клуб играть в карты. Много воды с тех пор утекло, а я как сейчас помню эти томительные минуты…

— Уходит! — прошептал наконец Эзер. И действительно, затаившись, мы вскоре услышали, как дважды хлопнули двери. Фигура старого адвоката мелькнула в дверном проеме и пропала в темноте. Закуривая, он чиркнул спичкой, и внезапно вспыхнувшее мгновенье, осветив лицо Финкельштейна, тотчас же погасло. Наконец его шаги стихли. Дуняша впустила нас в дом.

Первым к делу приступил Эзер. Оставшийся в гостиной один, я застыл и обратился в слух. «Он в первый раз…», — донеслось до меня, и они оба хихикнули. В гостиной царил полумрак. Из больших рам, висевших на стенах, на меня строго смотрели давно почившие родители хозяина дома. Наконец голос Эзера вывел меня из напряженного оцепенения. «Ну, давай!» — сказал он мне, блеснув глазами. Я поднялся, и, словно пораженный слепотой, шагнул в ту комнату. С любопытством глядя на меня, Дуняша пошла мне навстречу…

Так покачнулся и рухнул мой первый идол — женщина. А через некоторое время утратил свою привлекательность и другой…

Признаться, голову мою еще до этого начали посещать какие-то странные мысли, потихонечку стала ослабевать и моя вера в Бога — надежная опора детей и стариков. Помнится, когда мне к бар-мицве[27] купили красивый тфиллин[28] в красной сумке, я долго верил, что именно в ней заключалось все мое достоинство. Шохет Хаим научил меня наматывать ремешки на руки. Я наматывал, а ему все не нравилось, как я это делал. «Крепче! Крепче!» — настойчиво требовал мой наставник и, причиняя мне боль, стягивал ремнями еще одного раба нашего народа.

Когда я немного повзрослел, мной, как водится, овладела свойственная юношам склонность к критиканству. Смелые, новые идеи носились в воздухе, подтачивая казавшиеся незыблемыми основы прежнего миропорядка. Вошли в моду секретные разговоры с молодыми бунтарями. Появилась трещина, увеличивающая разрыв между мной и моей прежней верой, и я потерял интерес к своей красивой красной сумке. А потом, и вовсе сбросив с себя привычные покровы наивности, я превратился наконец во взрослого человека.

Но не успели с моего тела соскользнуть прежние одежды, как я сразу же облачился в плащ Сиона. Ибо отныне именно в этом увидел я спасение моего народа. Я стал усердно посещать дом стекольщика Моше, где собиралась молодежь, окончившая хедер. Здесь мы коротали зимние вечера, орали и спорили до хрипоты. Дома я до одурения зачитывался Ури Нисаном Гнесиным[29], погружался в тексты Шас Бавли[30] и Иерушалми[31]

…

Утро у нас начиналось обычно со вздохов матери, родословная которой восходила к самому сочинителю «Халахот Олам». На плечах матери и держался, собственно, весь наш дом. Отец мой зарабатывал деньги тем, что варил мыло. В подвале нашего дома стоял большой стол с формами, в которые он разливал жидкое мыло. Затем, когда оно застывало и твердело, он нарезал его на части. Помнится, в то время очень трудно было достать соду, но ее поставлял отцу муж Гиты.

Пришла весна, и я снова зачастил к Эзеру. В то время в нашем городке стояли немцы, и многие были уверены, что это надолго, если не навсегда. По воскресеньям в городском саду играл военный оркестр.

Однажды я, как обычно, зашел к своим друзьям. Гита была одна, играла на пианино и не заметила моего прихода. Я стремительно наклонился к ней и поцеловал ее волосы, и вдруг она нежно улыбнулась мне… К счастью, ее муж уехал из города по торговым делам, и мы провели тогда незабываемые дни. Сколько нежности и страсти было в этой обворожительной женщине!..

Как-то раз она решительно заявила мне: «Беньямин, я хочу научить тебя играть на пианино!» Для начала она познакомила меня с премудростями скрипичного и басового ключей. Так мне открылся мир дивных звуков, и я узнал новый язык счастья…