Бремя нашей доброты

Он шел по деревне, сворачивая из переулка в переулок, но долго еще слышал ее певучий голос: «Раз, два, три…» На перекрестках попадаются старушки, и нужно суметь их обойти, но не тут-то было. Бабули рассказывают о своих горестях долго, цветисто, перебивая друг друга, и в то же время стараются получше разглядеть его, чтобы было о чем судачить. А ему не нравится, что его разглядывают, он уже увидел две крыши в одном дворе, взял чемодан. Девушка в белой кофточке что-то спрашивает, а он не слышит, он подбирает про себя какие-то теплые слова, а слов нет, есть только стародавнее, заветное — добрый день, мама.

«Вот, девушка, наш старый домик…»

Где-то в том конце Чутуры у него свой домик, но он все еще любит этот. Любит простые окна с их крестовинами, любит низенькую старую крышу, любит двор и все, что там растет…

Тетушка Сафта — о господи, если бы она только знала! — она целые дни выстаивала у ворот, часто выходила далеко в поле — ждала его, а сегодня, как на грех, взялась обмазать домик глиной. Она услышала только, когда маленький пушистый щенок бросился к воротам и залаял. Он еще был очень маленьким, он не понимал, что когда-то в этом доме жили и другие люди.

Тетушка Сафта обнимает сына, плачет, затем вытирает руки от глины, дает пинка щенку, обнимает и плачет, а потом запирает в сарае щенка, моет руки и уже по-настоящему обнимает своего сына.

Щенок в сарае лает вовсю, а она плачет: если б она знала, если б она только знала! И это правда: если бы она знала, никто не смог бы встретить его так хорошо, да что поделаешь, она не знала. Пригласила в дом, усадила на ту скамеечку, которую он смастерил когда-то, поставила на стол все, что было в доме, села перед ним на полу, стала снимать пыльные кирзовые сапоги. А щенок все лает, лает в сарайчике.

— Ты не сердись, он очень хороший щеночек… Вот придешь еще раз, и он привыкнет… Боже, если б я только знала!

Он достает из чемодана большую теплую шаль, кладет ей на колени, а она не смеет руками притронуться к этой дорогой вещи, и старческие глаза спрашивают: а ему, отцу-то, неужели так-таки ничего не привез? Он достает еще пару брюк, кладет рядом с шалью, а тетушка Сафта, обхватив голову руками, голосит тихо, потому что муж погиб на войне. И она знала, и он знал. Но она еще надеялась, что, может, сын привезет отцу подарок. Сын-таки привез его, и было так горько, что он привез!

«Вот, девушка. Такие вот дела…»

Далеко, возле самого леса, Нуца убирала подсолнечник. Это были те самые полдесятины, из-за которых сражались в судах Вишни и Черешни. Теперь об Умном ни слуху ни духу, его земли розданы отчасти чутурянам, отчасти нуелушанам, и одна только Нуца, упрямое карабушское племя, на той же земле, тем же серпом все тот же подсолнечник убирает.

Подсолнечник был не так чтобы. Она пожадничала, засеяла густо, он вырос высокий, а шляпки маленькие, тощие. Кругом подсолнечная шелуха — то-то воробьи объедаются!

Нуца убирала быстро, в каком-то тупом азарте. Иногда это на нее находило, и она становилась пружинистой, все летело, горело кругом, а ее движения были тихими, незаметными. Серпа совсем не видно, она стоит, согнувшись в поясе, и кажется, что колдует над подсолнечником. Она произносит какое-то заклинание, стебли десятками валятся на нее, и она еле успевает хватать их на лету и складывать в кучки.

Изредка руки залетят на секунду под подбородок и перевяжут платочек. И это означает многое: что она проголодалась, что хочет пить или соскучилась по ком-то. Но теперь она собирает подсолнечник, и единственное, на что может решиться, — это перевязать платочек.

В этой великой спешке, в этом сочном хрусте срезанных стеблей она вдруг заметила в двух шагах от себя сапоги. Улыбнулась, все еще не решаясь выпрямиться: может, он, может, не он. Ее усталый, счастливый взгляд медленно пополз вверх по ногам, по поясу, она увидела орден и замерла. Мельком взглянула в лицо и еле слышно вскрикнула — до того он был родным и до того вернулся чужим! Ее усталые руки, охваченные ужасом, метнулись вверх, и она пьяными, нелепыми шагами попятилась.

— Здравствуй, Нуца…

Он шел к ней с протянутыми руками, а она все пятилась назад, и руки ее хватали воздух, да ведь о воздух нельзя опереться. Такой глупой была эта встреча! Он возвращался после четырех лет войны, а она убегала, как ребенок, в самую стужу разбивший окно.

Нуца споткнулась, упала да так и осталась сидеть. Потом виновато улыбнулась потрескавшимися, обветренными губами.

— Вот ты и вернулся…

— А ты писала, что приедешь встречать.

— Вернулся, стало быть…

Нуца увидела рядом с собой кувшин и обрадовалась. Взяла кувшин, с ним стала храбрее и медленно пошла к Мирче. Идет и смотрит долгим взглядом: он, конечно же, это он. Еще пройдет, еще посмотрит — и как будто уже не он…

— Вот, спешила… Подсолнечник все собирала… Тебе, верно, пить хочется? Я побегу к ручейку, он тут совсем близко…

— Что ж, сходи.

Она бежала долго, напрямик, через ноля. Вдруг спохватилась, что опять захромала. Пошла тихим шагом. Остановилась. Еще раз оглянулась, снова побежала.

«Вот наша земля…»