Бриг «Меркурий»

- Казарский собрал военный совет. По традиции русского флота первое слово давалось на совете самым младшим офицерам. «Нам не уйти от врага, - сказал штурманский поручик Прокофьев. - Но русские не сдаются. Мы должны вступить в бой. А когда будет сбит рангоут, откроется сильная течь и мы больше не сможем сопротивляться, мы взорвем бриг». Лейтенант Новосильский его поддержал. «Последний оставшийся в живых должен будет взорвать корабль» - так закончил он. Именно Новосильский был назначен «последним оставшимся в живых» - ему приказали уничтожить бриг, чтобы он не достался врагу.

Капитан Казарский в донесении адмиралу Грейгу написал. «Мы единогласно решили вступить в бой. Когда мачты и снасти перестанут держаться и мы больше не сможем откачивать воду из трюмов из-за пробоин, мы пойдем на сближение с вражеским кораблем и взорвем наши пороховые запасы».

Затем Казарский обратился к матросам, призывая их не опозорить русский флаг.

И «Меркурий» стал готовиться к своёму последнему бою. стрелки заняли исходные позиции, специальный матрос был поставлен у мачты с флагом - с приказом застрелить любого, кто попытается спустить флаг.

Отец замолкает, как будто вспоминает все дальнейшие события до мельчайших подробностей.

- Около трех часов дня два вражеских корабля приблизились к «Меркурию». На повторное предложение сдаться Казарский ответил ружейным огнем и выстрелом из двух трехфунтовых пушек. В ответ на бриг полетела туча вражеских снарядов. Стодесятиорудийный «Селимие» вступил в сражение первым. Он попытался обойти «Меркурий» справа, в течение сорока минут ведя непрерывный обстрел брига из левых бортовых орудий, но Казарскому удалось отбить атаку. Умело маневрируя на веслах, молодой капитан искусно избегал выстрелов основных бортовых турецких орудий. Но в конце концов случилось неизбежное - «Меркурий» оказался между «Селимие» и «Реал-беем», между их ста восьмьюдесятью четырьмя орудиями, на виду у всей турецкой армады.

Александра смотрит вперед, в огромные черные жерла пушек, темные, как сама ночь. Они кажутся пустыми, но она-то знает, что через секунду они начнут выплевывать огонь. И прозрачные аквамариновые разводы неба, и переливчатые аквамариновые волны моря с белыми пенными гребешками - все исчезнет из глаз Казарского, потому что для него останется только этот огонь - крупные пастозные мазки желтого кадмия с едва заметными вкраплениями оранжевого и красного. А потом будет кровь - неразбавленный вермильон, сгущенный льняным маслом. И страх. «Какого же цвета страх?» - спрашивает она себя, глядя, как полная луна в окне сливается с той, что нарисована на картине.

Отец снова заботливо укутывает её одеялом.

- Вражеские ядра уже серьезно повредили корпус «Меркурия», порвали его паруса, поломали мачты.

Но Казарский не сдавался, он продолжал маневрировать и отстреливаться, тщательно целясь в оснастку и штанги гигантских многоорудийных кораблей. И вот случилось чудо: двадцатичетырехфунтовый залп «Меркурия» повредил основную мачту «Селимие», отчего тот более не смог продолжать бой и прекратил атаку на русский бриг.

«Меркурий» остался один на один с «Реал-беем». Целый час, меняя тактики и прицелы, второй турецкий флагман стрелял по «Меркурию». Но бриг сопротивлялся не менее яростно, и в конце концов Казарскому удалось подбить мачту и «Реал-бея». Этот урон заставил турков отказаться от дальнейшего преследования русского корабля. Так в семнадцать тридцать закончилась эта битва.

Мужчина замолкает.

В тишине ночи девочка отчетливо слышит шум волн за бортом, оглушающее безмолвие, наступившее столь внезапно, и собственное учащенное дыхание.

Отец продолжает:

- Когда на юге все стихло, «Штандарт» и «Орфей» вместе со всей русской флотилией посчитали «Меркурий» потонувшим. В знак траура русские корабли приспустили флаги. А «Меркурий», с двадцатью двумя пробоинами в корпусе, ста тридцатью тремя брешами в парусах, с шестнадцатью повреждениями в рангоуте и ста сорока восемью в такелаже, вернулся к родному берегу.

Девочка больше не может сдержать возбуждение.

- Вот так, как самый великий русский художник Айвазовский нарисовал на этой картине, - шепчет она, снова указывая на полотно на стене.

- Ну хватит! - Отец притворяется рассерженным, хотя, кажется, взволнован не меньше дочери. - Ты заснешь сегодня, наконец?