Бригантина, 69–70

На следующий день мы должны были вылететь в Дели. Но погода внесла в наши планы свои коррективы. На долину Катманду обрушился давно ожидавшийся муссон. Пропитанные десятками и сотнями тонн океанских испарений тучи, как объевшиеся динозавры, переползали через цепи гор, отделяющих долину от Гангской равнины, и, уткнувшись в главный Гималайский хребет, разрешались чудовищным ливнем. Муссонный дождь — это вам не осенний мелкий дождичек и даже не гроза в начале мая. Это сплошной поток воды, в котором отдельные струи неразличимы. Попытавшись в первый и последний раз высунуться на улицу, я, несмотря на комбинированную защиту плаща и зонта, почувствовал себя утопающим. Возник парадокс — на высочайших горах мира мы оказались, как Садко, в плену Царя Морского и Царицы-Водяницы. В такую погоду сесть на аэродром Гочар, воздушные ворота непальской столицы, или взлететь с него — цирковой трюк. Вокруг горы, даже малейшая неточность может обойтись дорого. И вообще полет через горные проходы, заполненные плотной кашей туч, почти равносилен самоубийству. Все самолеты, обслуживавшие линию Дели — Катманду, непальские и индийские, безнадежно завязли на конечных пунктах. Расписание полетов рухнуло. Его стыки с расписанием других авиалиний, в том числе Дели — Москва, расползлись, образуя зияющие пропасти непредвиденных задержек. И поэтому, когда судьба и погода, наконец, улыбнулись нам, стало ясно, что впереди не безмятежный путь домой в Москву, а томительная неделя в Дели, где муссон еще не начинался, где гуляли песчаные бури, и температура в тени доходила до 50 градусов Цельсия. И уже через день, совершенно ошалев от жары, с которой не справлялись даже аэрокондиционеры делийского отеля «Джанпатх», мы и сами не верили, что совсем недавно находились на расстоянии одного дня пешего пути от вечных снегов.

* * *

Еще после первой поездки в Непал я познакомился со многими непальцами — студентами московских вузов. Некоторые из них стали моими хорошими друзьями. Меня обычно не забывали в те торжественные дни, когда на кухне общежития МГУ готовился настоящий непальский кари — кушанье из риса и курицы, удивительно удачно сочетающееся со «Столичной». Студенты-непальцы, в чью среду я попал, оказались отличными ребятами. Все ли непальцы таковы или мне просто повезло — не знаю. Как бы то ни было, они олицетворяют для меня лучшие качества непальской нации — дружелюбие, честность, веселое, лишенное намека на чванство достоинство. Они были благодарны советским людям за гостеприимство, за возможность учиться. Они привыкли к нашей стране, полюбили ее. Но настоящий непалец не станет рекламировать ни своей благодарности, ни своей привязанности. Он не станет выливать на собеседника потоков неумеренного восхищения всем, что увидел в Советском Союзе. О том, что ему понравилось, он скажет со сдержанной гордостью за друзей, о том, что не понравилось, — с прямотой и откровенностью. Ни разу ни один из моих непальских друзей не унизился до льстивой лжи.

Когда настало время уезжать из Москвы, прощаться с городом, который, я знаю, стал им очень дорог, вчерашние студенты, а теперь уже молодые непальские специалисты, не говорили торжественных слов, не клялись в вечной дружбе. Они были, как всегда, сдержанны, и лишь один из них, Мадхав Шарма, выходя из подъезда моего дома, как бы между прочим обронил, что будет тосковать по городу своих студенческих дней. Но тут же прервал себя на полуслове и добавил только: «Приезжай в Непал. Рады будем тебя увидеть».

И вот мы сидим в номере непальской гостиницы. Выпускник геологического факультета МГУ превратился в солидного преподавателя одного из учебных заведений Катманду — колледжа Тричандра, но я на правах старого знакомого называю его по-московски — Мишей. Миша — видный, красивый парень с четко выраженными «арийскими» чертами. Его предки, чистокровные брахманы, наследственные индуистские жрецы, несколько веков назад пришли в Непал из Индии, спасаясь от мусульманских завоевателей, и поселились в Лумбини — на родине Будды. В поведении веселого и общительного Миши вряд ли осталось что-либо от суровой торжественности древних религиозных ритуалов. Сам он о своем происхождении если и вспоминает, то редко. Но я с простительным востоковедческим романтизмом всегда стремился найти в Мишином облике что-нибудь этакое вековое, ведическое.