Бриллиантовый крест медвежатника

Гендлер молчал.

— Так да или нет? Я жду.

— Нет, — разлепил наконец губы американец.

— Значит, нет?

— Нет, — повторил Гендлер. — Но ты сам все испортил.

— Давай, хузяин, я его убыю? — рявкнул после этих слов американца Мамай, вытирая финку о рукав продолжающего дергать ногами, но уже покойного «помидорчика».

— А? Что ты скажешь на предложение моего друга? — заглянул в глаза американца Савелий.

— Этого делать не следует, — замотал головой Гендлер. — Я — американский подданный. Если вы меня убьете, будет международный скандал и очень тщательное расследование. А вам, господин Родионов, я полагаю, это совсем ни к чему.

— Он верно говорит, — подал голос Макар. — Одно дело эти бандюганы, а другое…

— Чиво вирнэ, чиво вирнэ, — зло проворчал Мамай, перебив друга. — Итово шакала нэльзя оставылять вы живых.

— Савелий Николаевич, пора уходить, — осматриваясь, сказал Макар с тревогой.

— Сей час, Макарушка, — Родионов пристально посмотрел в глаза Гендлера. — Значит, говоришь, не убивать тебя?

— Не убивать, — с трудом ответил американец.

— И ты оставишь меня в покое?

— Да.

— И оставишь эту затею с короной?

— Да.

— И уедешь из нашей страны?

— Уеду.

— Тогда верни мне мое.

Гендлер кивнул и достал из кармана пистолет.

— Вот, возьмите.

— Благодарю вас.

Савелий сжал пистолет в кулаке и что было силы ударил американца в живот. Тот охнул, согнулся и повалился на бок.

— Ого, — воскликнул Макар. — А я и не знал, Савелий Николаевич, что вы можете так бить.

— Так ведь это смотря кого, — бросил в его сторону Родионов. — Вот теперь уходим.

Вся троица сошла с моста и углубилась в рощицу. Когда они отошли подальше от моста, Савелий остановился и, пожимая Макару и Мамаю руки, сказал:

— Сейчас мы разделимся и пойдем поодиночке. Спаси вас Бог, друзья, что помогли. Только вот не пойму, — он повернулся к Макару, — ты-то откуда взялся?

— Ты пырасил помощ миня, я пырасил помощ иво, — ответил за Макара Мамай.

— Ладно, — улыбнулся в ответ на это Савелий. — Ты, Макар, в форме-то своей полицейской не больно по Москве шастай. Не ровен час, еще признает кто.

— Да я только на сегодняшний случай и надел, Савелий Николаевич, — ответил Макар. — А так она у меня в шкапе висит, как воспоминание о прошедших днях…

— Ладно. Еще раз спасибо, други мои. Да, я тут на днях отъеду из города ненадолго. Так вы уж присмотрите за моей Лизаветой, — попросил Савелий.

— Об чем речь, Савелий Николаевич, — согласно кивнул Макар. — Чать, не впервой.

А Мамай ответил коротко:

— Канишнэ.

* * *

— Ты что так долго? — быстро спросила Лизавета, как только Савелий вошел в переднюю. — Я даже волноваться стала. — Она подошла к нему и обняла за шею. — Мне было очень неспокойно. Ничего не случилось?

— А что могло случиться? — удивленно поднял он брови.

— Ну, мало ли, — неопределенно ответила она. — Этому твоему американцу могло и не понравиться, что ты возвращаешь ему деньги, а не отдаешь корону.

— Это его проблемы, — коротко сказал Савелий.

— Кстати, — Лизавета чуть отстранилась от него и заглянула ему в глаза, — а что ты намерен с ней делать?

— Пока еще не знаю, — как мог честно встретил ее взгляд Савелий, хотя давно решил, каким образом он распорядится короной.

— Надеюсь, ты посоветуешься со мной? — хитро прищурилась Лизавета.

— Всенепременно, — заверил ее Савелий, прекрасно понимая, что если что и будет лишним в исполнении его намерения относительно короны, так это именно ее совет.

А потом, ночью они долго любили друг друга…

Савелий и Лизавета начали с поцелуев. Они ненасытно целовались, обнимая друг друга и млея в блаженной неге. Савелий с явным удовольствием посасывал пухлую нижнюю губку Лизы, запускал ей в рот свой язык, и она отвечала ему тем же.

Затем они стали сочетать поцелуи с прикосновениями. Они были нежны и ласковы, и когда Савелий и Лизавета касались друг друга, по телу их пробегала сладкая дрожь.

Мешал ее пеньюар.

Савелий легонько приподнял плечи Лизаветы над подушками и стал стягивать с нее рубашку. Она помогала ему, и когда пеньюар был отброшен на пол, два белых полушария с темными вишенками сосков, слегка покачиваясь, вызвали в нем такой прилив желания, что он был готов броситься на ее тело и если не испить его, то уж точно съесть все без остатка. Продолжая целовать ее, он стал ласкать груди, гладить плечи и живот. Когда он припал к одной из вишенок грудей губами, тесно прижавшись к ней и упершись в ее бедро затвердевшей, как железо, плотью, Елизавета, запрокинув голову и закрыв в блаженстве глаза, протяжно застонала.