Бриллианты для диктатуры пролетариата

— Жить мне, видимо, осталось недолго, так что хочется последние дни провести с комфортом: я в тайге так одичал, что камера мне кажется люксом в «Астории»... Впрочем, я в люксе никогда не жил, мечтал только... Посему скажите, чтобы дали жратвы и милого соседа, с кем можно словом перемолвиться, и я напишу показания. И выводите на трибунал — серьезно говорю, не усмехайтесь: расскажу так, чтобы кровь леденило... Зачем? А чтобы хоть память осталась, умирать будет не страшно... Злодей ли, пророк — каждый умирает, лишь память живет вечно...

Дзержинский отчеркнул красным карандашом ту часть показаний ротмистра, где он писал: «Не повстречай я Калганова, не получи я от него шальных денег, возможно, жизнь моя сложилась бы иначе. Я бы воспринял октябрьский переворот как общее, неизбежное, но объективно утвердившее себя в России зло. Однако, поскольку переворот лишил меня привычного — а к благосостоянию привыкают быстрей, чем к бедности, — я воевал не против абстрактного зла, а против зла конкретного. Только индивидуальность задач и целей приводит к поступкам, которые требуют испытания на кровь».

Тарыкин подробно написал о казни двадцати трех комбедовцев и двух комиссаров — Шелехеса и Владимирова.

— Почему вы решили, что эти двое — комиссары?

— Держались одинаково, — ответил Тарыкин, — хорошо держались, себя высоко соблюли, а когда вешали мы их — они все хотели руками схватиться, вроде как вместе помереть...

Дзержинский пригласил Морковца и спросил его:

— Вы питали неприязнь к Всеволоду Владимирову, основываясь на данных, собранных против его отца?

Врать Дзержинскому не могли даже враги: он относился к редкостной породе людей, которые физически ощущали неправду.

— Отчасти — поэтому, — ответил Морковец после тяжелой паузы.

— Ознакомьтесь с показаниями. Тут довольно красочно описана гибель «большевика» из наробраза. Это старик Владимиров.

Морковец цепко прочитал тетрадочку Тарыкина и осторожно отложил ее в сторону.

— Ну? — спросил Дзержинский. — Сколько помнится, через ваш отдел проходили данные на Владимирова-старшего?

— Да.

— Вы верили всем материалам, поступавшим на него?

— Я не имел права им не верить...

— А почему Кедров имеет право не верить всем «показаниям»?! Почему он перепроверяет их по пять раз? Почему Бокий не гнушается пойти в камеру к арестанту, который утверждает свою невиновность? Отчего Уншлихт старается уцепиться в человеке, даже преступнике, за крохотный кусочек добра?

— У них — одна манера, у меня — другая.

— У них хорошая манера, товарищ Морковец, у них манера хозяйская, расчетливая. А у вас манера страхующего себя ветеринара: в стаде три больные коровы — так под нож все стадо.

— Товарищ Дзержинский, я доказал свою верность революции кровью.

— Бросьте козырять своей кровью. Мать не подсчитывает кровь, пролитую при рождении ребенка. Простите меня, но я бы считал подлостью рассказывать на каждом углу, сколько крови я выхаркал в Бутырках...

4

Революционный трибунал РСФСР под председательством Карклина, при обвинителе Крыленко рассмотрел в открытом судебном заседании дело о хищении бриллиантов и золота в Гохране РСФСР. Обвиняемых защищали члены Московской городской коллегии правозаступников Муравьев, Афанасьев, Гинцбург, Васильев, Грызлов.

Государственный обвинитель Крыленко потребовал для всех обвиняемых высшей меры наказания — расстрела. Революционный трибунал приговорил: Пожамчи, Шелехеса, Прохорова, Газаряна, Белова, Воронцова (заочно) — к расстрелу, Оленецкую — к двенадцати годам, Левицкого — к шести годам принудительных работ, Козловскую — к трем годам лишения свободы (условно), Шмелькова — к двум годам принудительных работ, Клейменову — к году лишения свободы (условно).

Приговор окончательный, обжалованию не подлежит. По отношению к Пожамчи, Шелехесу, Прохорову, Газаряну и Белову приговор должен быть приведен в исполнение в течение 24 часов.

5