Брилонская вишня

Собираю все силы. Встаю и, шатаясь, бреду к колонке. Там уже очередь. Человек пятнадцать стоят… ну, первые стоят. Те, что посередине – сидят, а последние вообще лежат. Торопливо занимаю место и тоже усаживаюсь на землю. Оглядываюсь. Вот и другие подходят… А остальные? А остальные, наверное, еще в себя не пришли.

У немцев, оказывается, в фляжках есть вода. И еда есть. Не просто хлеб, а консервы, сало копченое в шелестящих свертках, лук, огурцы, помидоры… Только нам это, конечно, не дадут. Ничего страшного, и без пира обойдемся! Самое главное – нас накормят хлебом! Даже не так: самое главное – нас накормят!

Я сжимаю урчащий живот. Сглатываю и отворачиваюсь. Не могу смотреть на их еду, слишком тяжко. Сразу рот слюной наполняется, сразу тошнит и голова кружится… Скорей бы уж дали, скорей бы…

Один из немцев вдруг швыряет мешок с хлебом в толпу. Люди мигом подскакивают, толкаются. Те, кто встать не успел – тех топчут, мешок друг у друга рвут, куски хлеба с голодным воем вырывают, вгрызаются в него, давятся, кашляют…

А я что… А я у колонки. Пока дойду, уже весь хлеб съедят, а место мое в очереди займут. Снова сглатываю. Слышу, как люди хрустят сушеными корками, давлюсь слюной и посильнее зажимаю живот.

Когда нас еще раз покормят? И покормят ли вообще?

Тихо вою от обиды. Сжимаю зубы и обнаруживаю, что до колонки осталось всего три человека.

Я очухиваюсь от ходьбы, от палящей спины и обжигающих капелек пота. Теперь мне становится холодно. Я обнимаю себя и начинаю мелко дрожать. Помогает. Но несильно. Теплый тулуп мне здесь вряд ли дадут, так что…

Подходит моя очередь. Я несмело подползаю к колонке. Опершись, встаю и ослабшими, дрожащими от усталости руками нажимаю на рычаг. Сгибаюсь над колонкой, припадаю к струе и делаю жадный глоток. Восхитительно! Настолько ледяная вода, что ноют зубы, холодная до ломоты, но необычайно вкусная, даже немного сладкая, с металлическим привкусом!

Пью потихоньку – боюсь захлебнуться. Каждый глоток словно возвращает мне утраченные силы и не дает рухнуть на землю, а потом умереть от истощения. Во рту больше не сухо, губы не склеены. Ледяная вода течет по подбородку и мочит платье. Я вздрагиваю, но не могу оторваться, словно нас с водой сейчас соединяет неразрывная нить…

– Эй, нам-то попить дай! – возмущаются сзади люди.

Я делаю три прощальных глотка, утираю губы и отхожу.

Попить – попила. Отдохнуть – отдохнула. Теперь вот только бы поесть да по нужде сходить…

Вижу, как люди выстроились в очередь у общественного туалета. Немедленно занимаю место и там. Здесь, правда, ждать приходится намного дольше, но через минут двадцать одной потребностью становится меньше.

Только вот не могу понять: неужели наелись действительно лишь те, кто успел?! А как же я?! А их не волнует, что половина может спокойно умереть от голода, и тогда их же труды будут наполовину бессмысленные!

Наверное, дичайший голод и утоление всех остальных потребностей пробуждает какую-то несвойственную мне храбрость. Протискиваюсь к немцам сквозь толпу и громко кричу:

– Простите!

Они щурятся, поворачиваются ко мне. Едят лук, заедая его хлебом и запивая водой. Вгрызаются в помидоры, разворачивают в свертках сало, курят папиросы…

Я жадно сглатываю и продолжаю:

– Если позволите мне высказаться… Дело в том, что мне не хватило еды. Я правда очень голодна. И не только я. Мне кажется, что если все умрут, весь наш длинный путь – и ваш, между прочим, тоже – станет бессмысленен. Вы меня понимаете?

Они все еще щурятся. Морщатся, переглядываются, но молчат.

– Вы понимаете? – почему-то продолжаю настаивать я. – Мне не досталось даже жалкого кусочка хлеба!

Один из немцев вдруг начинает смеяться. Другой немедленно спрашивает у него:

– Что она говорит?

– Говорит, что ей не хватило еды.

– Неужели она хочет, чтобы мы ей посочувствовали?

– Да кто их, русских, разберет. Посочувствуй, у тебя это отлично получается. Особенно хорошо ты сочувствуешь женщинам.

– Думаешь, она этого хочет?

– А ты разве не понял? Она только что прямым текстом сказала, что возбуждается при виде твоей формы и готова переспать с тобой за кусок хлеба. Ну, иди. Пользуйся. Сочувствуй.

У меня пропадает дар речи. Но почему-то разум твердит: нельзя показывать им, что я понимаю немецкий язык.

– Хлеба жалко, – вздыхает нацист.

– Да? А ты без хлеба.

– Ты думаешь, я б отказался? Но начальство… если узнает – вылечу мигом. Нельзя нацию осквернять и пачкать.

– Какой ты нежный! Ну тогда скажи даме, что сегодня веселья не будет.