Брилонская вишня

Она охает, тут же птицу на газеты кладет, а нам пока квасу льет черпаком. Да, что мне в их избе запомнилось больше всего, так это две большие бочки в сенях. В первой вечно квас застаивается, марлей накрытый – только подходи, зачерпывай и пей (мамка как узнает – ворчать начинает, дескать, там градусы). А во второй бочке – мед. Их папка пчельник держит, меда полную кадку наберет и в сени ставит. А оттуда широкой такой ложкой по чашкам его теть Дуся разливает. Мед у них всегда вкуснейший, горьковатый немного, но такой душистый, разнотравный. Если днем к Машке зайду – ее мамка квасу мне наплещет, коли вечером – молоко или чай с медом. Папка все время смеется и их семейство пчелками зовет.

И уж всех на ноги подняли! И папка с браткой пришли, и мамка прибежала, и даже ветеринаршу нашу сельскую позвали! Все птицу окружили и давай советами засыпать, что и как делать следует…

Папка хмурится:

– Крыло поранено, обработать надо…

– Куда ты ее на голодный желудок лечить собрался, лекарь ты колхозный! Покорми для начала! Она, бедняжечка, сколько без еды маялася, ползала…

– Погоди, Ниля, не жужжи! Ты телочек лечишь, а птиц пробовала хоть раз? А? Нет! Так и не лезь, куда не просят. Обработать рану надо сначала…

– Только ты, Макар, руки сначала помой, – останавливает ветеринарша. – А то грязь в рану занесешь…

Помню, тогда мы целый божий день над птичкой тряслись. Но ничего, это того стоило. Скоро мы его в лес выпустили и… Он полетел! Сытый, вылеченный – полетел к себе домой!

Какой же счастливой я себя тогда ощущала! Наверное, именно тогда окончательно с будущей профессией и определилась…

Почему я это вдруг вспомнила?

Да потому, что среди немецких окурков и брошеных консервных банок я неожиданно нашла точно такой же серый комочек – дрожащий от холода и совсем горячий.

Сажусь на корточки.

Он бьется среди мусора, пытается выкарабкаться из обилия папирос… и у него тоже сломано крыло.

На секунду представляю, что сейчас так же сгребу его в платок и потащу к родителям Машки, которые обязательно нальют мне ядреного пенного квасу и позовут мамку с папкой…

Всего на секунду.

А потом тяжело вздыхаю, поддеваю птицу руками и начинаю поднимать. Та вцепляется в мою кожу крохотными коготочками и пытается клюнуть большой палец. Страх, его черные бусинки-глаза выражают неистовый страх. Да, он не доверяет людям, но не понимает, что люди ничего плохого ему не сделают…

Поднимаю его.

Птица вонзается лапками в мои ладони еще сильнее. Так боится, так рвется убежать, так хочет жить! Горячий, как раскаленный камень, прямо-таки пышет жаром, и так отчетливо и быстро колотится его маленькое сердце, щекоча мне ладони…

А ведь он – моя надежда. Моя надежда на встречу с мамкой и папкой. Он – посланник из прошлого, воплощение воспоминаний, он – знак.

Если я его вылечу – рано или поздно вернусь в свою семью и увижу и мамку, и папку, и братку, и Никитку, и бабу Катю… Если спасу его – спасусь и сама.

Это знак. Это твердый знак.

Значит, бороться за его жизнь я должна, как за свою собственную.

Потому что иначе…

– Русь! Ты почему не работайт?

Торопливо прижимаю птицу к груди и оборачиваюсь.

Комендант лениво опирается на стену здания и полузакрытыми глазами смотрит на меня. Его ж не было здесь…

Вздыхаю.

– Русь! Эй, русь! Я задавайт тебе вопрос! С чем ты там копаться?

Птица снова клюет мою руку. На этот раз немного больно. Борется за жизнь, не доверяет мне… Но ведь я хочу просто помочь!

– Я нашла раненую птицу, – произношу очень тихо. – Ей… Ей нужна помощь… Ей нужно помочь.

Комендант склоняет голову набок. Его глаза опускаются на мелко дрожащую птичку в моих руках.

Надевает перчатки и вдруг протягивает:

– Давай я помогу?

Замираю.

Прижимаю птицу еще крепче, будто родного младенца. Чувствую, как она дышит…

А комендант все смотрит. Все еще скользит чистейшими ярко-синими глазами то по моим ладоням, то по лицу. Улыбается.

Сжимаю губы и аккуратно, стараясь ничего не задеть, протягиваю коменданту дрожащие ладони с птицей. Если он умеет вывихи вправлять, то, наверное, знает, как нужно обращаться с животными…

Комендант щурится. Усмехается. Берет птицу и рассматривает.

– У нее сломано крылышко, – бормочу я и затаив дыхание слежу за его руками.

– Вот это? – комендант берет птицу за крыло и подвешивает над землей.

Та визжит, дергается и беспомощно махает вторым крылом. Пытается взобраться на кожаную перчатку…

– Стойте! Что вы делаете?! Не надо, пожалуйста! Отпустите!

– Как хочешь, – равнодушно выдает комендант. И отпускает.

Птица падает прямо в мусор. Секунда – и ее припечатывает ботинок коменданта. С тихим хрустом птичьих костей размазывает по земле. Брезгливо отшатывается, поправляет мундир и лениво произносит:

– Еще раз ты отвлекайться на всякий ерунда – я делайт тоже самое с тобой. Работа – это работа, русь! И никакой глупый милосердный порыв не должно быть!

Я вжимаюсь в стену. В упор смотрю на месиво птичьих кишок и костей… но ничего не могу осознать… Ни во что не могу поверить…