Бронзовый ангел

Вот уж и пан! Доктор оказался добряком, с невоенными какими-то кудряшками на голове, хоть и в погонах. И Коробкин, директор картины, молодец, еще прежде, за неделю, свел доктора с Максом и прежде еще с начальником парашютно-десантной службы договорился, и тот два дня мучил Макса подробностями обращения с катапультируемым сиденьем — как покидать самолет, если что случится. Нет, Понизовскому абсолютно нечем было крыть вчера, и если он снова закивал на доктора, то лишь в надежде, что оператора удастся отстранить от полета перед самой посадкой в истребитель.

«Ну, это мы еще посмотрим!» — сказал себе Оболенцев так вызывающе, точно сам собирался лететь, точно его, а не Макса, состояние должны будут сейчас проверить в последний раз.

«Рафик» остановился у двухэтажного здания, над крышей которого возвышалась стеклянная башенка, а рядом с ней тянулись к небу металлические хлысты антенн. Оболенцев знал, что наверху расположен командный пункт, а низ служит своеобразной раздевалкой — тут хранились противоперегрузочные костюмы, маски, подающие летчикам кислород для дыхания на высоте, здесь же находилось и всякое оборудование для их проверки, отчего здание, включая и КП штурманов наведения, именовалось высотным домиком. Оболенцев чувствовал, что домик романтически фокусирует многое из того, что происходит перед полетами, и, выбравшись из машины, разминая затекшие ноги, первым делом прошелся вдоль фасада, поискал, нет ли интересной точки для съемки, и, кажется, нашел — от угла, так чтобы виднелась стеклянная будка на крыше и антенны, а дальше — площадка, где истребители заправляются топливом, но увидел, что Макс исчез в дверях, и побежал следом.

Внутри было прохладно. Цементный пол отчетливо разносил звуки шагов. В дверях кабинета доктора стоял командир эскадрильи Фигурнов и улыбался. Оболенцев удивился, почему он здесь — вчера вечером, когда окончательно договаривались о полете с Понизовским, было решено, что с Максом полетит на «спарке» Рындин, опытный заместитель Фигурнова, а другой самолет — тот, который станут снимать, — поведет (не без нажима Оболенцева) Славик Широков. Командир полка тогда сразу же отослал Фигурнова, сказал, что ему нечего зря забивать голову, и указания давал молчаливому, неспособному, казалось, произнести фразу, содержащую больше двух слов, Рындину.

— А где ваш разговорчивый зам? — спросил Оболенцев и с приятностью почувствовал, как утонула его рука в лапище Фигурнова.

— Замена. Полечу сам. Вы не возражаете?

— Я? Ради бога… Только не верится: так вдруг в авиации плановую таблицу полетов не меняют.

— Верно, — все еще улыбаясь, согласился Фигурнов. — Да не может Рындин. Дела у него… дома дела. В общем, так командир приказал.

— Есть! — сказал Оболенцев и вытянулся, приставил руку к козырьку клетчатой своей кепочки. — Кинематографическая общественность с пониманием относится к личным делам летчиков полка и смело вверяет в ваши руки, товарищ комэск, жизнь выдающегося оператора современности Максима Танина!

— Эй, — донесся вдруг голос Макса. — Мешаешь медицине. Не пустят меня в самолет, и будешь виноват…

Оболенцев сделал вид, что смутился, прижал палец к губам, шутливо зашикал на Фигурнова. Нет, он положительно не знал сегодня, куда деть внезапно нахлынувшую энергию, желание смеяться, говорить, двигаться. Ему сейчас нравилось все — и здоровяк Фигурнов, такой застенчивый с виду, хотя слыл в полку самым твердым, даже крутым командиром, и кудряшки доктора, его стетоскоп, трубкой-щупальцем приникший к руке Макса, и эта рука, послушно распростертая на столе, загорелая, но все равно пухлая и нерабочая, словно у избалованного, закормленного ребенка. И когда доктор сказал, что давление у Макса преотличнейшее, как у космонавта, Оболенцев прямо возликовал и тут же не смог скрыть огорчения из-за того, что пульс у Макса мог быть и пореже, но опять шумно обрадовался, потому что доктор (ах, какой милый человек!) объяснил, что перед полетом на боевом самолете частый пульс — явление вполне терпимое, потому что человек (Макс, толстый Макс, лучший оператор мира) не может, конечно, не испытывать сейчас повышенных эмоций, а его сердечно-сосудистая система не может на них не реагировать.

Ура! Пожалуйте, товарищ Танин, одеваться!

Дальняя, просторная комната оказалась похожей на предбанник. Такие же шкафчики вдоль стен, только на каждом высится картонная коробка, будто для шляп. И в роли банщика — солдат. Серьезный, как профессор. Нисколько не оробел от присутствия Фигурнова и еще посоветовался с ним, на кого из летчиков похожи товарищ… ну вот, которым лететь. И однако, беда: ни на кого Макс не похож, перекормленные дети могут становиться кинооператорами, а летчиками-истребителями — никогда.