Брошенные машины

Это – все. Больше уже ничего не будет. Все бесполезно. Еще несколько месяцев жизни, а потом – недель жизни. Дней жизни.

Часов, минут и мгновений. Все…

Я не знаю, может быть, это неправильно, но, как бы там ни было, эти люди дают нам отсрочку. Такие, как Тапело. Эти одинокие люди, которых так мало.

Я прикоснулась к ее руке.

– Что?

– Слушай…

– Что там у вас происходит? – спросила Хендерсон.

– Я хочу ей рассказать.

Хендерсон не обернулась к нам. Она только хмыкнула и покачала головой.

– Что рассказать? О чем? – спросила Тапело.

– Дело твое, Марлин, – сказала Хендерсон. – Мы тут вообще ни при чем, только, как говорится, за ради денег.

– Каких денег?

– Больших денег, девочка. Ты столько в жизни не видела.

Мы выехали на эстакаду над промышленной зоной: большие здания без окон, автостоянки, складские ангары. Рваные клочья дыма. Все – бесцветное, тусклое. А вдалеке – стеклянный фасад офисной башни, сжимающей небо в холодных объятиях.

– Так что ты хотела мне рассказать? – спросила Тапело. Я посмотрела на нее.

– Есть один человек. Его зовут Кингсли.

– Да, это я уже знаю.

– Я брала у него интервью для журнала. Так мы с ним и познакомились.

– И этот Кингсли…

– Коллекционер.

Тапело на секунду задумалась.

– Ага. И что он коллекционирует?

– Да разные вещи. Диковины, хитрые изобретения. Зеркала…

– А он что, красивый мужчина?

– Дело не в этом…

– Значит, он сумасшедший? – Сумасшедший?

– Ага, – сказала Тапело. – Это такой сумасшедший красавец, который только и делает, что целыми днями смотрится в зеркало. И по ночам тоже.

– Нет. Он не сумасшедший…

– Ну еб твою мать, – сказала Хендерсон. – Чего тут рассказывать? У нас есть работа, и мы ее делаем.

– Да ладно, Бев, – сказал Павлин. – Все очень непросто.

Мы слегка сбавили скорость, чтобы нас обогнал грузовик доставки. Впереди машин было больше – они выезжали на автостраду с подъездной дороги. Водители психовали, машины сигналили. Клочья дыма подплывали все ближе.

– Кажется, я пропустил нужный съезд, – сказал Павлин.

– Что? – сказала Хендерсон.

– Я не знаю…

У меня перед глазами стояла мутная желтая пелена, которая дрожала, как пламя.

– И вчера вечером, – сказала Тапело, – это зеркало…

– Да, это тоже часть нашей работы, – сказала Хендерсон.

– Это особое зеркало, да? Не простое?

– Ага. Непростое – очень верное определение. Спроси у Марлин.

И тогда девочка прикоснулась к моей руке. Я уверена, что так и было. Она протянула руку, и прикоснулась ко мне, и, может быть, что-то спросила. Но теперь я могла сосредоточиться лишь на дороге, где машины и дым. И предупредительные огни на сигнальных мостах над шоссе. И желтое пламя перед глазами, что пульсировало и дрожало в своем собственном ритме.

– Осторожнее, – сказала Хендерсон.

– Я осторожно, – сказал Павлин.

Машины заполнили всю автостраду. Кто-то ехал гораздо быстрее, чем положено. Кто-то еле тащился – как мы. И я вдруг поняла, что никто на дороге не едет с нормальной скоростью. Причем медленные и быстрые не уравновешивали друг друга; эти два противоречия вступали в конфликт, бились, сталкивались, скрежетали.

– Блядь.

– Павлин…

Я периодически выпадала из зримой реальности, как будто мои глаза закрывались и открывались сами по себе. Машины менялись местами, но я не видела, как это происходило.

– Смотри, куда едешь!

Не было ровной дороги, мир стал зернистым, он как будто крошился, беззащитный, открытый, жестокий – мир крупным планом, – и машину занесло, и протащило через две полосы, когда руки Павлина сбились на руле, и нас закружило, и унесло прочь от себя.

* * *

Тело Анджелы, ее очень красивый гроб, ее волосы, кожа, ее кости и плоть – сейчас все отправится в печь крематория. Маленькая церквушка. Лицо моей матери смято болью, вне досягаемости; и пустота рядом с ней – там, где должен был стоять мой отец. И мой муж, через проход от меня. Такой далекий. Черный занавес отъезжает в сторону, возвращает-; ся на место. Закрывается. Вне досягаемости. Я не знаю, что это было, но я действительно чувствовала, как во мне что-то сгорает. Вместе с ней.

Закрывается. В дыму, в пепле, во мне.

Вместе с ней…

Я не помню, что было потом. Дни слились в сплошное пятно. Ничто. Темнота. Все утонуло в шуме. А потом, где-то через неделю после похорон, я очнулась перед дверью Кингсли – вообще без понятия, как я там оказалась. Мне вспомнилось, как я была здесь в последний раз. Наша прогулка по саду, по тропинкам среди деревьев. Церковная купель, зеркало, искрящееся под водой. Тогда Кингсли предложил мне работу, но я отказалась, хотя и не без сожаления, потому что мне было страшно. Я испугалась того, что открылось мне в той воде. Лицо, поднявшееся со дна, образ, который потом обернулся правдой, долгие недели болезни, Анджела, за последней чертой, куда я уже не смогу дотянуться, и никто не сможет…

Мое лицо, все в слезах.