Брошенные машины

Все аттракционы работали, и только один был закрыт. Комната смеха, где зеркала. На двери висело стандартное предупреждение от министерства здравоохранения, а под ним — табличка: «Закрыто на ремонт». Я представила себе человека, ремонтного мастера по зеркалам, этого таинственного персонажа, что ездит по всей стране со своим чемоданчиком с инструментами, с кисточками и краской, с книжкой, в которой очень подробно описаны все технические приёмы, со своими магическими заклинаниями, химическими растворами, защитной маской и перчатками. С маленькой баночкой, где на этикетке написано: Серебрение: соблюдайте меры предосторожности. Неужели такой человек существует? Неужели это возможно — починить зеркала?

А потом я подумала о Кингсли. Потому что именно этим он и занимался: чинил зеркала. Творил своё волшебство. А я сама? Кто тогда я? Я с готовностью приняла эту роль — его теневой помощницы, искательницы колдовских амулетов, агента по сбору коллекционных вещей. Может, я тоже всего лишь вещь из его коллекции?

И это все, чего я стою? Теперь?

Кто-то легонько потянул меня за рукав. Какая-то девочка. Совсем маленькая девочка с крошечной собачкой на поводке. Она улыбнулась и указала глазами на закрытую дверь в Комнату смеха.

— Там все такие смешные, — сказала она. — С выпученными глазами!

И она убежала прочь и затерялась в толпе на пирсе.

* * *

— И сколько это займёт, как ты думаешь?

— Что?

— Я думала, что здесь будет песок, Марлин. Золотистый песок. И теперь мне интересно, сколько должно пройти времени, чтобы вся эта галька перемололась в песок?

Мы с Тапело стояли на набережной, наверху. Опираясь на балюстраду, смотрели на пляж. Хендерсон, у самого края воды, делала свою гимнастику тай-чи. Павлин куда-то ушёл. На горизонте серела полоска тумана.

— А что? Песок получается из перемолотой гальки?

— Да. Сколько лет нужно морю, чтобы перемолоть эти камни в песок?

— Ну, я не знаю. Наверное, несколько тысяч.

Тапело повернулась ко мне.

— Миллионов. Я думаю, что миллионов. Как бы там ни было. Очень много. И долго.

Я ещё понаблюдала за Хендерсон, а потом посмотрела на пирс. До вечера было ещё далеко, а пирс уже весь искрился огнями, пляшущими пятнами света. Глазам было больно на это смотреть. Я уставилась на туманящийся горизонт. Серая пелена. Место, где ничего никогда не происходит — где не за что зацепиться взгляду. Убаюкивающая неподвижность. Покой. Я уже и забыла, что такое покой. В последнее время я постоянно куда-то еду, или пытаюсь бороться, или уступаю, бегу, прячусь, тревожусь или просто пытаюсь держаться, худо-бедно пытаюсь держаться. И иногда…

— Ты думаешь, это правильно и хорошо? — вдруг сказала Тапело. — То, что вы делаете? Ну, с этими зеркалами. Вы их крадёте, воруете.

— Что?

— Как ты думаешь, это правильно?

— Я не знаю.

— Не знаешь?

— Кингсли…

— А, Кингсли.

— Он собирает осколки. Возвращает себе то, что всегда ему принадлежало. То есть он так говорит. Чтобы починить зеркало.

— И ты ему веришь?

— Не знаю.

— В этом-то вся и беда, понимаешь? Теперь никто ничего не знает. Мы видим только фрагменты, а общей картины никто не видит. Мы все что-то делаем, куда-то мчимся, бросаем машины. Мы пытаемся убежать. Выжатые, надломленные, проебавшие всё, что можно. Мы пытаемся что-то придумать, чтобы не рассыпаться на кусочки: закрепить себя клеем, связать верёвками, замотать скотчем. Воруем без зазрения совести.

— Ещё что-нибудь?

— Ещё много всего.

— Сегодня будет последний раз.

— Последний раз?

— Последний осколок. С меня уже хватит.

— А что потом?

— Я возвращаюсь обратно, к Кингсли. И на этом мы с ним закончим.

— А как же я?

— Я не знаю.

— А мне можно поехать с тобой? Ты ведь этого хочешь? Да, Марлин?

— Мне кажется, тебе надо вернуться домой.

— Домой? Нет. Только не это. Я не могу.

— Почему?

— Не могу, и все.

— Тапело, ты ведь очень особенный человек.

— Да? Ну и что?

— Ты могла бы помочь стольким людям.

— Ой, только не надо, пожалуйста. Слишком их много, этих вампиров. И все — на меня.

— Как бы там ни было…

— Да?

— Как бы там ни было, ты должна жить своей жизнью.

Тапело отвернулась и что-то пробормотала себе под нос.

— Тапело… что ты сказала?

— Ничего.

— Нет, ты что-то сказала.

— Это не важно.

— Только не надо меня ненавидеть. Пожалуйста.

Девочка лишь покачала головой.

Хендерсон уже закончила со своими упражнениями. К ней подошёл Павлин, и теперь они стояли и разговаривали. Они были слишком далеко, но мне показалось, что они ругаются. Я услышала странный звук, как будто что-то тихонько бибикнуло. Тапело достала из сумки какое-то крошечное устройство. Она опёрлась о перила, держа эту штуку перед собой.

— Это что у тебя?

— Это орфограф, такое устройство для проверки орфографии. Мне его подарили те мальчики, из зала игровых автоматов.

— Он работает?

— Ну, пытается.

Люди гуляли по набережной внизу, по мощёной дорожке вдоль пляжа. Там был молодой человек с рекламным щитом-бутербродом. Спереди на щите было написано всего одно слово: ОБЕРНИСЬ. Зелёные буквы — светящейся краской, растёкшейся застывшими струйками. Молодой человек прошёл мимо, и я увидела, что написано у него на спине: К ИИСУСУ.