Бруски. Том 2

Улиц, собственно, не было: у многих изб окна были выдраны, и избы глядели черными зевами, напоминая огромные беззубые рты чудовищных зверей; в растворенные ворота виднелись опустевшие дворы с проложенными через них тропами. Во всем селе стояла какая-то предостерегающая тишина: ни людей, ни собак, ни кур, только мелкие вихрастые воробьи прыгали по свалившимся плетням.

Но вот из переулка выехал человек на санях. Он едет улицей и кричит, точно скупая:

— Эй! Нету ли мертвяков?

Иногда он подъезжал к какому-либо дому, стучал кнутовищем в раму окна и кричал:

— Мертвяки есть ли? Давай. Сволоку. Вот парочку подобрал уж, — и показывал на двух мертвецов в санях.

На повороте в переулок он остановил лошадь, спрыгнул с саней и наклонился над Никитой Гурьяновым.

— Что, умираешь? — спросил он, подталкивая Никиту ногой.

Никита лежал на обледенелой земле рядом с Нюркой, прикрыв ее полуголое тело полой полушубка.

— Умираю, — глухо прохрипел он.

— Так ты давай в сани… все равно уж отвозить… — С мертвяками?

— А то с кем же?

— Уйди! — И Никита, зло натянув полу, крепко обнял Нюрку. — Я тут хочу подохнуть.

— А кого удивишь? Нонче и родни не стало… а ты, и не нашенский. Ложись-ка в сани, да и поедем в яму. Чего еще гордыбачишься: все одно околеешь.

— Околею, а сам в яму не полезу. Уйди!

— А-а-а! Вон… комиссар какой-то, — проговорил мужик, видя, как из машины вышел Кирилл, и, подхлестнув лошадь, поехал прочь.

Кирилл упал на колени перед Никитой, хотел его приподнять, но Никита, крепко вцепившись в мертвую Нюрку, не заговорил, а как-то завыл, скрежеща зубами, выпаливая слова — резко и четко:

— А-а-а! Кирька! Ворон прилетел. Мясца мово захотел. Уйди! Натешились уж, чай. Натешились. Радетели!

Кирилл подхватил Никиту и Нюрку, положил в машину, распорядился, чтоб их обоих шофер отвез в больницу, а сам кинулся в сельский совет.

Сельский совет находился в том же каменном двухэтажном доме, в котором когда-то были убиты тринадцать коммунистов. Дом остался таким же ободранным. Вставлены только новые рамы.

— Что такое у вас с селом? — спросил Кирилл председателя сельского совета — молодого парня с ухарской прической.

— А что? — как будто ничего особенного с селом и не случилось, спросил в свою очередь председатель.

— Почему все избы разрушены?

— Зачем все? Не все. А только те, коих хозяев в селе нет.

— Где же они?

— Кои померли, кои ушли на стройку.

— А почему ж вы не охраняете избы?

— А это же частная собственность.

«Дурак, — подумал Кирилл. — Нет, не дурак, а плут», — перерешил он.

— А где народ?

— У нардома. Ужас, ужас, ужас! У нас ведь не народ, а луковицы с глазами, — председатель хихикнул. — Знаешь что… на днях баб на мороз голыми задницами посадили… отморозили, теперь на улицу не показываются. А то, как что — в волосы тебе, да мало, норовят тебя за то поймать, то есть за самое тонкое место. А теперь — сами отморозили. А село на черной доске висит. Ужас, ужас, ужас!

— Как твоя фамилия?

— Евстигнеев. Силантия Евстигнеева знаешь? Жулик! Мигунчиком звали. Так я его племянник.

— Ага. Вон чья кровь. — И как только к сельсовету подъехала машина, Кирилл грубо, как берут цыплят, взял председателя за шиворот и, вталкивая в машину, крикнул шоферу: — Отвези… в ГПУ… до моего распоряжения… А сам вертайся к нардому. Живо!

И зашагал к нардому. Он шагал большими, широкими шагами, словно измеряя улицу, а под глазами у него налились мешки — серые, с синими жилками. Он шагал, и хрустел ледок под каблуками его сапог.

«К народу! — чуть не вскрикнул Кирилл, тут же вспомнив рассказ Сталина про Антея. — И не горячись, — говорил он себе. — Надо быть осмотрительным. Распугаешь — не словишь. Не горячись».

У нардома стояли, как истуканы, люди. У большинства лица опухшие, точно отмороженные, а глаза слезливые, запавшие. Люди стояли вразброс, поодиночке, будто оглохшие. Только впереди всех, положив обе руки на палку и опираясь на нее грудью, переступал с ноги на ногу старик и как будто внимательно слушал человека, который держал речь с крыльца нардома. Человек как-то приседал на пятки, будто они у него обрублены. Ухо одно у него, как у циркового борца. Говорил он, отчеканивая каждое слово, закинув руку за поясницу, но иногда руки вытягивались по швам, и человек начинал кричать, будто командуя ротой.

— Еще в семнадцатом героическом году, — отчеканивал он, — в годину радостного рождения пролетарской революции, когда рабочий класс и трудовое крестьянство вырвали трехцветное знамя из рук кровавого Николая и, оторвав от него красную часть, понесли знамя трудящихся через годы мучительной борьбы — годы гражданской войны, разрухи, тифа, — еще тогда рабочий класс предсказал, что кулак является могильщиком пролетарской революции. И вот теперь вы, сбитые кулаками, хотите затоптать красное знамя — знамя, за которое бьются все трудящиеся всего мира!..